Татьяна Тарасова - Богиня судеб

С безумной радостью отмечая, что у ног Дигона и Клеменсины валяется уже несколько бандитов с разрубленными телами и головами, Повелитель Змей гусем бросался на врагов, щипая, кусая, толкая их всеми частями своего тела. Бродяжья жизнь научила его легко, не задумываясь и не лелея боль, сносить удары - а получал он их всегда немало, и кроме того, ценить свое собственное существование на этой земле - ибо никто более его не ценил. Сия наука сейчас приносила плоды. Все лицо Трилле, равно как и тело его, уже было покрыто синяками, ссадинами и ранами, а он, как и Дигон, не замечал их. Действуя руками, ногами, локтями и задом, он медленно, но верно пробивал себе путь к двери. Нет, он не собирался убегать и оставлять друзей в опасности - им руководил инстинкт, всего лишь инстинкт. И когда он-таки вылетел за дверь, носком сандалии зацепившись за планку порога и с размаху грохнувшись оземь, то вскочил и с воинственным визгом тут же вернулся обратно.

Он увидел, как, на долю мига промедлив со следующим ударом из-за того, что меч его застрял в теле бандита, упал Волк, сраженный клинком главаря. Потом и Клеменсина, пошатнувшись, осела на залитый кровью пол Трилле с ненавистью, от коей в глазах помутнело, кинул короткий и острый как кинжал взгляд на хозяина постоялого двора: это он сзади оглушил девушку дубиною. Более парень ничего не успел ни увидеть, ни почувствовать. Ловкий удар под колени свалил его на пол, а потом ноги, обутые в тяжелые кованые сапоги, обрушились на него со всей злобой, со всей яростью, что составляли саму суть бандитов, запрыгали, замолотили, запинали тщедушное тело бродяжки... Потеряв в схватке с тремя лишь путниками добрый десяток своих, бандиты взъярились, и потому Трилле досталось куда как больше, нежели Дигону и Клеменсине, кои и нанесли этот урон врагам. Но - слава тому богу, на земле которого парень появился двадцать шесть лет назад - один из первых ударов угодил ему в висок. Тьма в мгновение окутала его; боль растворилась в теле, и далее он уже ничего не ощущал.

Глава девятая. И снова о жизни и смерти

Первый проблеск сознания принес Дигону мучительную боль. Боль была во всем теле, рвущая, изматывающая и не проходящая даже на миг. Но не она заставила Дигона застонать, хрипя от бесплодной попытки унять очнувшуюся вдруг память. Почему-то в этот момент самые страшные мгновения его жизни слились в одно, в тугое тяжелое ядро, кое намертво застряло в затылке, не позволяя повернуть голову и на волос. И вот из этого клубка воспоминаний постепенно начали выделяться разные голоса, то молящие о чем-то, то кричащие в ужасе, то рычащие в гневе. Обращенные именно к нему, к Дигону, голоса раздирали его мозг на части, но мало было заткнуть уши, чтоб их не слышать. Они звучали во всем его теле, разогревая боль, и аккериец, разъяренно порыкивая, в смятении давил виски железными пальцами.

Потом снова он провалился во тьму. Там уже не было ничего и никого. Никакая память там не властна, ибо иной мир не допускает в себя земного. Зато он точно знал, кто он такой - даже там, в чужой враждебной тьме. Хорошо это было или плохо, он уразуметь не мог, попросту не умел, но, наверное, и чувств там никаких тоже не содержалось. Во всяком случае, он не ощутил свободы, как не ощутил и плена, а когда в сплошной мгле показалось пятно света - далекое, недостижимое - душа его не рванулась к нему. Может быть, он так и остался бы в том чужом мире, если б свет сам не приблизился к нему. Погрузившись в его холод и сушь, Дигон начал просыпаться - на сей раз выходя из полубреда резко, всей своей сутью.

И опять он услышал голоса.

"Волк! Волк! Дигон!"

Нет, то не память восстанавливала чей-то тон и тембр. Знакомый, хотя и далекий голос раздавался наяву, совсем рядом, возле его правого уха...

- Дигон!..

Он тихо зарычал, давая понять, что слышит.

- Дигон, это я, Клеменсина. Слышишь?

- Р-р-р...

- Нам надо выбираться отсюда, пока ночь.

Губы пока не слушались Дигона, но первое слово он все же сложил.

- Трил-л-ле...

- Он здесь. Но... Он не сможет идти сам. Тебе придется нести его. Дигон хотел кивнуть, но не смог. Да, конечно, он понесет Трилле. Всегда и везде именно на него возлагалась самая трудная задача - независимо от того, в каком состоянии он находится сам, - он привык к этому, никогда не думал об этом и никогда не возражал. Его сила другими воспринималась (бессознательно) как Сила самой Природы, а, поскольку человек приучился от неё лишь брать и не испытывать при том мук совести, то и от Дигона, сына её, тоже брал, и мук совести тем более не испытывал.

- Вставай, Волк. Вставай же!

Требовательный шепот Клеменсины проникал в мозг, давил на виски так, как недавно он сам давил их своими пальцами. Но она была права. Надо вставать и уходить отсюда, пока ещё возможно. И возможно ли?

Хриплый стон вырвался из глотки аккерийца, когда он рывком поднял свое тело на руки. Только сейчас дали знать о себе все раны, синяки и ссадины, полученные в схватке с бандитами. Плоть вновь соединилась с мозгом невидимыми нитями, и страдание от сего союза оказалось почти невыносимым: спасительный сон отступил; сознание не меркло и на миг, позволяя прочувствовать человеку всю боль, палящую его изнутри и снаружи.

Стиснув зубы, Дигон встал. Глаза его уже привыкли к темноте подвала, и теперь медленно обводили помещение в поисках Повелителя Змей. Он пока не ведал, что с ним случилось, но если Клеменсина сказала, что придется его нести... Даже в пылу драки от аккерийца не укрылось отважное поведение бродяжки, а потому суровое сердце его смягчилось - он не ошибся, взяв парня с собой. Тот, кто преодолел трусость ради дружбы, достоин уважения.

Упираясь руками в потолок, он прошел к тощему скрюченному телу, лежащему без движения в углу, в куче тряпья. Внешне бесстрастно обозревая лицо Трилле, сплошь покрытое кровяной коростой, внутренне Дигон наливался злобой, такой живой и горячей, что дремлющая сила вновь всколыхнулась в нем, передавая ток онемевшим от долгого сна членам. На вздох аккериец замер, наслаждаясь привычным чувством той свободной, бьющей через край силы, возвращение которой означало продолжение жизни, затем медленно склонился над злосчастным бродягой.

Видно, душа его бродила где-то в округе Ущелий, с тоскою оглядываясь назад и с той же тоскою все-таки шагая вперед. Дигон видел таких не раз: вернуть их к жизни обычно стоило немалых усилий, ибо сама суть их смирилась и желала избавленья от земных мук, а плоть во всем была ей покорна. Не всегда лекарям удавалось щипками, хлопками, криками и кропопусканием растормошить вялую словно снулая рыба суть, но Дигону - удавалось довольно часто. Будучи уверенным в том, что глоток доброго крепкого вина - то, что надо, он и вливал его в рот умирающему, и лечение сие полагал единственно возможным для всех, независимо от характера раны и состояния. В самом деле, каждому известно, что в Ущельях нет иных развлечений кроме унылых прогулок по сопкам в густом тумане, а вот вино есть одна из радостей жизни, и при исцелении человека следует напомнить ему об этой самой радости, дабы он захотел вернуться назад.