Татьяна Тарасова - Седьмая невеста

Он запахнул халат, оставив обнаженной лишь дряблую грудь, и злобно посмотрел на онемевшего от ужаса сайгада.

- Где та девица, которая нам приснилась?

- О-о... - пробормотал Кумбар вмиг пересохшими губами. - Я не удостоился узнать... узреть... твой сон, могущественный лев Аграна...

- Что-о? - взвизгнул Хафиз, вскакивая. Халат его при этом распахнулся, и теперь уже смущенному взору сайгада представились все бледные и немощные телеса повелителя и поникшее в печали худосочное мужское достоинство. Скромно отведя взгляд, Кумбар приосанился. Первый страх, и то больше от неожиданности охвативший его, прошел: отлично зная вздорный, но отходчивый характер Великого и Несравненного, старый солдат ожидал сейчас затишья, а потом и раскаяния, ибо Хафиз, в сущности, был мягок, и долго сердиться не умел и не любил. На всякий случай сайгад все же рухнул на колени, уткнувшись носом в красивый узор ковра и с неудовольствием обнаружив целый слой пыли на нем. Кумбар незаметно подвигал задом, устраиваясь поудобней, и принялся наблюдать за метанием расшитых золотом туфлей повелителя - длинных и узких, с загнутыми вверх носами.

Такие же туфли носил и он, вечно спотыкаясь и проклиная в душе того, кто их придумал: как истый солдат Кумбар презирал вычурность придворных бездельников, готовых обмотать себя парчой и шелком с ног до головы, только бы поразить окружающих. И пусть им при этом будет жарко и душно, и пусть не сдвинуться с места, все равно они задерут носы к потолку и... Тьфу! Негодование сайгада выразилось сейчас в том, что он незаметно для повелителя плюнул на ковер, потом растер плевок ладонью.

- Восстань, раб!

Торжественный и чуть виноватый голос Хафиза прервал размышления старого солдата. Проворно вскочив, он со всей почтительностью поклонился владыке, преданно уставился в блеклые глаза его.

- Мы простили тебя, верный Кумбар. Мы более не хотим сердиться. Но ты все же верни во дворец ту... которая приснилась...

- Малику? - бухнул наугад сайгад, опасаясь напомнить, что он не видел этого сна.

- Не Малику, пустоголовый... - мягко усмехнулся Светлейший. - Не Малику. Алму.

Кумбар вздохнул. За миг до того, как владыка произнес имя, он сам назвал его про себя, ибо в глубине души был убежден, что Алма действительно самая красивая, и, пожалуй, самая привлекательная из всех девушек. Но кто же о том донес Великому и Несравненному?

- Алму... - с деланным недоумением повторил сайгад. - Но, мой повелитель, мне казалось, Баксуд-Малана...

- Что Баксуд-Малана? - прервал Хафиз, опять раздражаясь. - Она хороша, но нам снилась другая. И мы полагаем, что то была именно Алма.

- Я уже отправил её к родителям... - неуверенно забубнил Кумбар, понимая тем не менее, что отговорить владыку уже невозможно.

- Ну так пусть теперь они отправят её во дворец! - снова перебил его Светлейший. - Ступай же! Ну? Ступай!

Сайгад задумчиво кивнул и, забыв поклониться, повернулся и вышел на ватных ногах вон. В голове его после этого разговора осталась одна мысль: что сказать Дигону? Суровое лицо парня, такого, по мнению Кумбара, юного, а потому горячего и яростного словно пожар, вставало перед ним, и он заранее начинал оправдываться, суетясь и боясь, что ему не поверят. Может быть, доставить во дворец вместо Алмы Карсану? Или все ту же Малику? Но мысль сия, только появившись, была отвергнута старым опытным солдатом. Правда Кумбар твердо в это верил - когда-нибудь обязательно раскроется. Он сам не раз бывал свидетелем краха обманщиков; и знатные дворяне, могущество коих казалось вечным, в один миг теряли то, что было сколочено годами, десятилетиями - богатство, славу, имя... Впрочем, славу они не теряли; она просто-напросто изменяла свой облик, из доброй становясь дурной, некрасивой, а порою и гнусной. И все из-за того, что давний обман вдруг раскрывался, вся грязь выливалась на улицу, и белое тут же окрашивалось в черный... Да, таково свойство всех обманов: однажды тайное все равно становится явным, как бы оно ни было сокрыто...

Посылая евнуха с двумя стражниками в дом Алмы, Кумбар, не теряя времени, отправился разыскивать аккерийца. Скорее сообщить ему о провале их плана - вот то единственное, что может он сделать сейчас.

*

На втором этаже "Маленькой плутовки", в крошечной уютной комнатке с единственной, но зато широкой кроватью, ныне царила печаль. Алма, чье светлое, обычно веселое личико побледнело и было залито слезами, в который раз уже повторяла Дигону одни и те же слова.

- Ничего не получилось... Ничего... Я ему понравилась. Он сказал, что назначит меня любимой женой, ибо... О-о-о, Дигон... Я приснилась ему... Значит, я сама во всем виновата... Зачем? Ну зачем я приснилась ему? Он такой старый, Дигон... Такой... такой некрасивый... Я знаю, что нехорошо говорить так о повелителе, но... Он не кажется мне Великолепным... Ну зачем же я приснилась ему! Зачем? Зачем?.. О чем ты думаешь, Дигон?

- Я думаю, кто доноситель? Кому это нужно?

Мрачные думы и в самом деле занимали сейчас аккерийца. Он служил в армии Хафиза Агранского всего-то шесть лун, но успел уже понять, что все абсолютно все - здесь покупается и продается. Его окружали лучшие - бравые парни, солдаты, которые, кажется, одни только и понимали в этом городе, что есть правда и что есть честь. Сам Дигон никогда о сем не задумывался, но когда приходило время действовать - действовал единственно верно. Так считал он, так считали те, кто были рядом и на его стороне. Хотя, как сказал однажды Иава Гембех, "отсутствие сомнений есть признак слабого ума". Вспомнив о том, Дигон пожал плечами: может быть. Он и тогда ответил ему: может быть, на что тимит, улыбаясь, подмигнул, и более на эту тему не заговаривал.

Мысли аккерийца перескочили с несчастья Алмы на прошлое; как странно тогда все получилось! Маленькая хрупкая девочка из племени антархов, встреченная им в горах Тафа, её рассказ о далекой стране Ландхаагген, о вечно зеленой ветви маттенсаи, которая должна спасти и антархов и эту страну, о полудемоне-полуобезьяне Гринсвельде, что живет на Желтом острове в море Запада... А потом... Потом он нашел храбрую маленькую Мангельду на задах постоялого двора, пронзенную насквозь деревянным колом... Даже теперь, два года спустя, Дигон вспоминал об этом с неугасимым чувством стыда: он должен был оберегать её, такую юную, такую хрупкую, такую беззащитную... Он должен был быть рядом с ней до тех пор, пока она не достигла бы Желтой башни, где спрятался с вечно зеленой ветвью маттенсаи горилла Гринсвельд. А он же... Он же напился до бесчувствия, не слыша и не чувствуя ничего, совершенно ничего. В это время и погибла Мангельда. И тогда Дигон принял на себя её клятву: добраться до Желтого острова, отнять у гориллы ветвь маттенсаи и вернуть её в Ландхаагген, вернее, в деревню антархов, коих в живых к тому времени осталось только двое - мальчик и девочка...