Анна Скарфо - Проклятая

Я была изнасилована дважды. Сначала – парнями из той банды. А во второй раз – теми, кто от меня отгораживался, кто меня проклинал, кто мне угрожал; теми, кто хотел, чтобы я признала себя мерзкой, порочной, беспутной.

Так это он, мой родной город, и назвал меня Проклятой.

Это они, его жители, так меня окрестили, намекая на то, что они хотят меня отсюда изгнать и не хотят со мною общаться.

Проклятая.

Оно, это прозвище, звучит как название звезды – звезды, несущей разорение, чуму, бедствия; звезды, которая поглощает у них свет и отнимает жизнь, иссушая все и не оставляя после себя ничего.

Стоит мне только о них подумать – и мне становится страшно.

Я совсем одна.

Я представляю себе бездонное небо – и воображаю себя маленькой звездочкой, без следа исчезающей в глубинах Вселенной. И мне становится холодно.

Неужели же я и впрямь такая?

Проклятая.

Я хочу снять с себя это проклятие, освободиться от этого сглаза, от этой порчи, от этого невезения. Я хочу снова стать свободной.

Хочу научиться любить себя и верить в звезды – в звезды, которым, пока они падали, я загадывала желание. А чтобы это у меня получилось, мне остается только одно: уйти оттуда, где остаются те, кто меня проклинает. Уйти от недоброй вести.

Потому-то я и придумала эту формулу освобождения и постоянно ее твержу: «Я – Проклятая для тех, кто меня испортил, потому что я не остановлюсь, пока не добьюсь справедливости. Я – Проклятая для тех, кто не верит в силу женщин. Я – Проклятая для тех матерей и жен, которые защищают своих мужей и сыновей – из страха, по привычке, по неведению. Я – Проклятая для тех, кто здесь, на моей родной земле, боится разоблачить, разорвать молчание, что-то изменить. Я – Проклятая потому, что ищу любовь».

На площади никого. И только церковь, заполняя собой пространство, кажется живой и тихо дышит при медленном перезвоне колоколов. Из переулка вышел какой-то человек в черном. Он идет, шаркая ногами, и ни на кого не смотрит. Вскоре он исчезает, и площадь опять погружается в молчание. В воздухе разлито ожидание, а над городом повисло рыжее солнце.

В Сан-Мартино-ди-Таурианова чужаки не приезжают. Но отсюда никто и не уезжает.

Город застыл в своей неподвижности.

Вот она какая – история распутницы, которой было всего тринадцать лет. Теперь-то вы все знаете. Или почти все. Во всяком случае, вы знаете достаточно много, чтобы разобраться в сути дела. Ну вот мы и подошли к самому концу нашего повествования.

Как вы уже убедились, все, о чем я вам тут рассказала, происходило только в Сан-Мартино. Вот оно какое, место действия этой истории: площадь с церковью, железная дорога, улицы города… И я не устаю себя спрашивать: ну и сколько всего улиц может быть в моем городе? Пятьдесят? Сто? Да уж никак не больше. И все происходит здесь, всегда здесь, только здесь – между мандариновыми и оливковыми садами. Тут мы все родились и выросли в окружении необузданной, непокорной, буйной и роскошной природы. Здесь только она, эта природа. И еще – городок, жалкая кучка домов. Здесь такое солнце, что, затопив землю в мае, к июлю оно уже все сжигает.

Вот такая вот она, моя Калабрия. Земля крайностей. Земля, на которой люди становятся такими же, как и те поля, которые ее окружают; здесь душа, как и земля, сжимается, становится грубой и черствой, чтобы защититься и от природы, и от человека.

Вот такая вот у нас земля – земля ветров и безмолвия.

И еще это земля чести. Но что такое честь? Как ее здесь понимают? Здесь понимают только одну честь – оскверненную. Правда, если это честь женщины, то ее почти не принимают в расчет. А вот честь семьи, которую нужно защитить, ценится здесь гораздо дороже. А еще больше ценится честь города. Но дороже всего – молчание.

Я чувствую свою вину перед семьей, потому что это именно я виновата в том, что сейчас ей приходится жить такой жизнью. Но в любом случае, я все равно поступила бы точно так же, как и поступила, начиная с того дня, когда я подала заявление.

Мне тяжело смотреть на отца – на то, как он сидит дома без работы и отводит от меня взгляд. Я стараюсь не смотреть и на мать, которая и не хочет сердить его, и пытается защитить меня. У меня сжимается сердце, когда я ласкаю сестренку, и знаю, что и ей, как и всем ее сверстницам, тоже хотелось бы найти себе жениха. Но вместо этого она вынуждена сидеть дома взаперти.

Угрожать мне начали еще в 2002 году, сразу же после моего первого заявления. С тех пор прошло уже восемь лет, и все эти восемь лет мы жили в страхе, и с нами никто не общался.

Вначале я еще думала, что это я сама во всем виновата, но это не так. И они никогда не заставят меня в это поверить.

Меня поддерживает адвокатесса Розальба, меня защищают карабинеры. Я выдержала три судебных процесса. И даже четыре. Может, они еще и подадут на апелляцию, и тогда начнется пятый.

Я отказалась от программы защиты и вот уже три месяца живу под охраной. И не знаю, сколько еще это продлится. Это совсем не легко – жить под охраной. Это совсем не легко – давать показания, объяснять, обосновывать свою позицию, всегда и при любых обстоятельствах.

Моя жизнь ограничена моим домом. Вот моя кровать. Кровать моей сестры. Кухня. Плита. Ванная. Двор перед домом. Собачья конура. И снова моя кровать. Вот и все.

У меня нет ничего, кроме прошлого. И вот теперь я устала. Я хочу жить будущим. Мне уже двадцать четыре года. Я хочу купить себе компьютер и научиться пользоваться Интернетом. Хочу купить себе маленькую машинку, пусть даже и подержанную, и поехать искать работу – может, в Таурианову, может, даже в Джоя-Тауро, а может, и в сам Реджо-ди-Калабрия [42].

А когда у меня будет и работа, и заработок, я найду себе квартиру и перевезу к себе сестренку. А если папа и мама захотят остаться в Сан-Мартино – пускай; главное, чтобы ко мне приехала она.

Я смотрю на фотографию карабинера, хранящуюся в моем бумажнике, – ту, которую я вырезала из журнала. И надеюсь, что скоро заменю ее на настоящую.

Все мне говорят, что я поступила мужественно. К нам домой даже приходили журналисты, и я ездила сниматься на телевидение. Но я знаю только одно – что я, «куколка», слишком рано перестала играть в куклы и игрушки и что я никогда не была просто девочкой.

А вот теперь я хочу стать женщиной. Не могу же я им отдать еще и это.

А еще я все думаю о словах, которые произнес судья, председательствовавший на первом процессе: «И вы никогда не отдавались ни одному мужчине, испытывая радость от того, что можете отдаться?»

Я не очень-то хорошо понимаю, что это значит, но ведь по сути я так и осталась девственницей. Я еще никогда не испытывала любви. Вот о ней-то я и мечтаю. Мечтаю о том, чтобы стать женщиной и больше уже никогда и ничего не бояться.