Герберт Уэллс - Пища богов (пер. Тан)

Ему было нужно… Он сам бы не мог сказать, чего ему было нужно. Весь остальной день и всю теплую летнюю ночь прошлялся он по городу, глазея на уличное движение и на совершенно непонятные для него занятия маленьких людишек. Долго простоял он, например, на углу Пикадилли, глядя, как публика чуть не дерется за места в омнибусах. Потом его видели торчащим над Кенсингтонскими садами, но, заметив, что тысячи людей, играющих там в крикет, не обращают на него никакого внимания, и что смысл того, что они делают, понять совершенно невозможно, он скоро ушел.

Между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи он опять появился на Пикадилли, около цирка, и, конечно, застал там множество народа. Люди и экипажи сновали по улице, точно спеша за каким-нибудь делом. Двери ресторана почти не закрывались: одни входили в них, другие выходили. Что-то они там, внутри, делали, а что — неизвестно. Гигант глазел на все это, а проходящие и проезжающие глазели на него, смеялись над ним, бранили его.

— Зачем все это? — бормотал он уныло. — Что они делают? И ведь как спешат! Из-за чего? Не понимаю…

И никто из них не замечал, по-видимому, ни пьяных и раскрашенных женщин, шлявшихся между ними, ни нищих оборванцев, прячущихся по углам. Никому из них не бросались в глаза суетность и пустота их жизни. Бесконечная суетность и бесконечная пустота! Никто из них не чувствовал, что тень грядущего, тень гиганта лежала уже поперек их пути…

Как раз перед глазами Каддльса, через улицу в верхнем этаже одного дома, вспыхивали отдельные таинственные буквы, из которых в конце концов слагалась надпись, тотчас же исчезавшая, чтобы дать место другой такой же. Если бы Каддльс мог прочесть эти надписи, то из них он получил бы полное понятие о главнейших нуждах и стремлениях пигмейского общества. Сначала появилось большое «Т», за ним другие буквы и наконец целая надпись:

Крак! И эта надпись исчезала, а вместо нее, так же медленно и по отдельной букве, набиралась другая:

Заметьте, не просто обыкновенное мыло для стирки и мытья, а особенное, «идеальное».

Затем, дополняя треножник, на котором зиждется жизнь совершенного общества пигмеев, загоралась надпись:

Перед утренней зарей Каддльс перешагнул через решетку Риджент-парка, лег на траву, в том месте, где зимою устраиваются катки, и проспал там, должно быть, часа два или три. Около шести часов утра он уже разговаривал с какой-то замарашкой, которую нашел спящей близ Гампстэд-Хиса, и старательно расспрашивал у нее, зачем она живет.

Блуждания Каддльса по Лондону кончились на другой день утром, потому что он к тому времени сильно проголодался. Заметив неподалеку, около булочной, тележку, нагруженную свежими, аппетитно пахнущими хлебами, он сначала поколебался немного, а потом стал на колени и принялся грабить. Пока булочник бегал за полицией, проголодавшийся гигант успел опустошить всю тележку, и громадная рука его, просунувшись через окно в самую лавку, обшарила шкапы и полки. Набрав себе булок и продолжая жевать, молодой Каддльс пошел дальше по улице и начал приглядываться к колбасным лавкам, чтобы запастись чем-нибудь повкуснее. А так как Лондон в то время отличала безработица и дороговизна съестных припасов, то голодная толпа квартала, по которому проходил гигант, отнеслась к его поступку с большой симпатией: аплодировала, смеялась и кричала «браво!»

— Я хочу есть, — отвечал Каддльс полисмену, пробовавшему внушить ему элементарные понятия о праве собственности.

— Браво! Браво! — кричала толпа.

Но около колбасной лавки гигант был остановлен шестью полисменами, которые начали колотить его по ногам своими палочками.

— Послушайте, любезный, — сказал ему офицер полиции, — вам ведь не дозволяется уходить из места жительства. Пойдемте-ка, я провожу вас домой.

Не тут-то было, однако! Много времени истратила полиция, прежде чем ей удалось одержать верх над гигантом. Долго, говорят, гонялись за ним по улицам, возя с собой телегу, нагруженную канатами и цепями, предназначенными для того, чтобы заменить при аресте наручники, но поймать его не могли.

Убивать Каддльса не хотели.

— Он не принадлежал к числу заговорщиков, — сказал Катергам, — и я вовсе не желаю обагрять свои руки кровью невинного… пока не испытаю всех других средств, — прибавил он нерешительно.

Сначала Каддльс не понимал, что его хотят арестовать, а когда понял, то посоветовал полицейским не дурить и, прибавив шагу, скрылся от них. Уйдя подальше от Харроу-Роуд, где совершил ограбление булочной, он направился в Сент-Джонс-Вуд и уселся в чьем-то саду. Но тут полиция на него напала.

— Да оставьте вы меня, наконец, в покое! — воскликнул Каддльс, вскакивая и отправляясь далее через сады, при чем опрокинул несколько заборов, передавил цветники и попортил дорожки. Полисмены, однако, не отставали. Большинство из них бежали по улице, вдоль заборов, а один, особенно юркий и энергичный, следовал как раз по пятам гиганта. Когда последний вышел на Эджвер-Роуд, то произвел, конечно, обычное смятение в толпе полисменов (на этот раз некоторые были с ружьями), и один из них, конный, отдавил Каддльсу ногу, за что был им вышвырнут из седла.

— Не трогайте меня! — гаркнул опять несчастный гигант. — Я вам ничего не сделал.

До настоящей минуты Каддльс был безоружен, так как бросил свой заступ еще в Тайд-парке, но теперь, рассердившись, почувствовал необходимость вооружиться. С этой целью он вернулся назад, на товарную станцию Западной железной дороги, выломал там высокий железный штатив электрического фонаря и, взвалив его на плечи, побрел далее.

В Уолтэме он почему-то повернул к западу, а потом через кладбище вышел на Хайгет-хилл, откуда виден весь Лондон. Здесь он присел в чьем-то садике, спиною к дому. Был как раз полдень. Будучи с раннего утра на ногах, гигант устал, а преследования полиции и народа его рассердили. Теперь, впрочем, толпа ему уже не надоедала. Прохожие стали, видимо, несколько побаиваться рассерженного и вооруженного великана, так что близко к нему не подходили, а любовались издали, пользуясь различными прикрытиями.

— Чего они ко мне пристали? — бормотал Каддльс, сердито грызя ногти и глядя на огород, расстилавшийся у его ног. — Должен же я есть! Как будто нельзя оставить меня в покое.

Усталость, печаль, смущение и бессильная злоба отражались на его лице.

— Ничего не понимаю, — продолжал он бормотать. — Ничего не понимаю. Что я им сделал? Зачем они ко мне пристают? Никуда пройти нельзя!.. Вот еще!.. Людишки поганые!.. Работай для них! Ломай известняк!.. Ишь ты, скажите, пожалуйста!.. Никуда пройти не дают!