Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

– Продолжайте свое дело! – крикнул он.

И в этот момент я бросился на пол. Я не пытался укрыться за креслами, на это у меня не было времени. Я просто упал на запыленную ленту цветной ковровой дорожки. Выстрелы один за другим раскололи тишину, так долго царившую в салоне. И лишь когда они смолкли, я вскочил. Уругваец сползал на пол салона, цепляясь руками за вогнутую стену салона и откинув голову так, будто ее оттягивали петлей. Он сползал прямо под ноги толстяку, и женщина, сидевшая с ним рядом, закричала.

– Сидеть! – крикнул я пассажирам и сорвал автомат с шеи убитого.

Что делается в переднем салоне? Я бросился туда, но порожек оказался неожиданно высоким. Я споткнулся и получил тяжелый удар в лицо. Я не успел даже вскрикнуть, у меня вырвали автомат и повалили на пол. Высокий курчавый человек в такой же куртке, какая была на убитом уругвайце, наклонился ко мне и быстро спросил: «Ты стрелял?»

Я отрицательно помотал головой.

Вряд ли это его убедило. Он выругался: «Буэно венадо!»

И кивнув на дверь салона, через которую я так неудачно вошел, приказал: «Иди!»

«Сейчас я открою дверь, – подумал я, – и сопровождающий начнет стрелять».

Я толкнул дверь и сразу понял, что проиграл. Руки пассажиров все так же покоились на спинках кресел, будто и не было никакой перестрелки. Уругваец был мертв, он лежал поперек салона, но никто и не подумал опустить руки. И ясно почему: рядом с потерявшей сознание итальянкой обвис в защелкнутых ремнях убитый уругвайцем сопровождающий компании.

– Буэно венадо! – выругался курчавый. – Революция потеряла превосходного парня!

Он именно так сказал. Он, казалось, готов впасть в неистовство, но в салон ввалился еще один тип:

– Перестань, Дерри!

Самолет явно терял высоту.

Пол под нами мелко подрагивал.

Заметно похолодало. Пассажиры со страхом вслушивались в резкий свист выходившего через пробоины воздуха. «Ну да, революционер… – подумал я, глядя на курчавого. – В месяц три революции. В год – тридцать шесть. Плюс тридцать седьмая, незапланированная, упраздняющая все предыдущие. Какая, к черту, революция! Очередной пронунсиаменто в какой-нибудь из латинских республик».

Самолет трясло. Дрожь корпуса отзывалась в голове пульсирующей болью.

– Сядь! – приказал курчавый.

Упав в свободное кресло, я закрыл глаза, на ощупь нашел ремни и щелкнул пряжками. Самолет продолжало бросать так, будто он уже катился по горбатой полосе брошенного аэродрома. Вытащив сигарету, курчавый протянул ее напарнику.

– Мокрый? – спросил он толстяка, все еще державшего руки на весу. – Опусти свои лапы! Ты как животное. Ты, наверное, совсем недавно стал человеком, да? Сколько ты стоишь?

Толстяк ошалело молчал. Пот крупными каплями скапливался над его бровями и сползал по щеке, срываясь на мокрую рубашку.

– Тебе не за что умирать, – с презрением заявил курчавый. – Буэно венадо!

Мои часы разбились при падении. Но времени прошло совсем немного, от силы четверть часа. Судя по солнцу за иллюминатором, самолет держал сейчас курс куда-то на запад, в сторону Перу, туда, где Амазонка называется Солимоэс.

Самолет опять затрясло.

– Отчего это? – спросил напарник курчавого.

– Пилоты нервничают.

Ответ того не удовлетворил. Он встал и исчез в первом салоне.

Теперь мы летели так низко, что я различал за иллюминатором купы отдельных деревьев. Вдруг курчавый насторожился. Что-то действительно изменилось. Я потянул воздух ноздрями и почувствовал запах, а потом уже увидел – в салон через пулевые пробоины в стенах и вентиляторы медленно втягивались струйки удушливого желто-зеленого дыма. Дым поднимался над креслами и висел над нами плоскими несмешивающимися слоями. Все сразу потускнело, приняло будничный вид, будто мы сидели в длинном и душном прокуренном кинозале.

Удар потряс корпус.

Нас подбросило вверх.

Нас опрокинуло, придавило к сиденьям.

Потом тяжесть исчезла и тут же вернулась – мерзкая, тошнотворная.

Вцепившись в кожаные ремни, я увидел, я действительно увидел, как ползущий по подлеску самолет начал разваливаться, и душные незнакомые запахи хлынули на меня со всех сторон…

Когда я очнулся, передо мной горело дерево, а метрах в тридцати среди разбитых стволов и рваных лиан все еще дымилась развалившаяся на две части мятая сигара фюзеляжа. Рядом со мной лицом в болотную воду лежал тот, которого называли Дерри. Мокрые волосы были скручены, куртка сползла с плеч. Видимо, нас выбросило из самолета еще в воздухе, после первого удара, и мы упали в болото.

Но я был жив!

Пиявки толщиной с карандаш успели присосаться к руке.

С отвращением сорвав пиявок, я побрел по колено в жидкой грязи к самолету. Он не загорелся, но в груде искореженного металла вряд ли можно было наткнуться на живых. По крайней мере, на мой зов не отозвался никто.

– Доволен? – спросил я, будто мертвый Дерри мог мне ответить.

И крикнул: «Доволен?»

«Доволен…» – ответило эхо.

Я замолчал и стал сдирать с Дерри куртку. В сельве она могла оказаться незаменимой – ни москиты, ни клещи такую не прокусят. Рядом с самолетом можно было поискать еще что-нибудь, но я не мог подойти к руинам. Я боялся. Сумеречность леса пугала меня меньше, чем обломки самолета. Бледные, обвешанные лохмотьями эпифитов стволы уходили в тесное сплетение листвы. Я был как на дне темного зеленого океана, не зная, куда, в каком направлении мне нужно двигаться. Неприятно пахнущие муравьи крутились на ветках, падали на меня. Грибы и плесень сырой бахромой оплетали каждый островок. Кое-где на стволах можно было различить следы засохшего ила, видимо, в половодье все здесь затоплялось. Значит, рядом текла река.

Чем больше я углублялся в лес, тем темней становилось вокруг.

Наконец жаркая влажная духота чащи окончательно сомкнулась надо мной.

Пугающе взрывались огни светлячков, странные звуки раздавались то впереди, то сзади, но я упрямо шел туда, где, по моим представлениям, должна была находиться река. Изредка я останавливался, пытаясь увидеть что-нибудь движущееся, но жизнь сельвы кипела где-то наверху, на недоступных мне этажах. Оттуда доносились приглушенные голоса птиц, а иногда, как яркие парашюты, спускались заблудшие бабочки. Только споткнувшись о тушу дохлого каймана, я по-настоящему поверил, что река рядом.

Кривые, задавленные лианами древесные стволы. Мрачные крохотные озерца, забитые обвисшими манграми, ярко-красные воздушные корни их источали нежный, но тревожный запах. Казалось, это никогда не кончится. Но вот я ступил на промявшийся под ногой песок, по которому стайкой метнулись мелкие крабы. Река тут целиком пряталась под пологом леса, и именно тут на низком берегу, к которому я так стремился, я чуть не погиб, наткнувшись на поблескивающие, похожие на черные тыквы шары устроившихся на ночлег кочующих муравьев «гуагуа-ниагуа» – «заставляющих плакать». В панике, сбивая с себя свирепо жалящих насекомых, я бросился в воду, еще раз оценив качество взятой у уругвайца куртки – она не промокла. А выбравшись ниже течением на берег, долго прислушивался – не доносится ли из зарослей характерный шорох «гуагуа-ниагуа», жадно пожирающих листья…