Светлана Тулина - Контрадикс по пятницам

С тревогой взглянула на лампы. Моргнула, всматриваясь. Нахмурилась.

Нет, не показалось.

Они тускнели.

Медленно, но неумолимо. Напряжение явно снижалось. Словно темпоризатор начал остывать…

Но нет же, вот он! И остывать совсем не собирается, такой же, раскалённый почти.

А напряжение падает… Как же так?

Милка посмотрела под ноги. Присела, потрогала ладонью пол, словно надеясь почувствовать сквозь толстые доски…

Вежливый шевельнулся, слегка меняя позу. Сказал негромко:

— Кортаны, они умеют… гасить свет.

Он не добавил: Я же тебя предупреждал. Он для этого был слишком вежливым.

— Чёрта с два!

Милка погрызла нижнюю губу, щурясь на яркое.

— Слушай, Вежливый… Ты говорил — он пошёл вразнос… А что можно сделать, чтобы этот разнос увеличить?

— Контрастная температура вблизи контрольного контура и десяток мелких замыканий на корпус… Облей его водой. Лучше — холодной.

У него странный голос, но разбираться некогда. Вода в ведре нагрелась до комнатной температуры. То есть, если и не обжигала руку, то была очень к этому близка. Милка взглянула на горящие уже вполнакала лампы, на тускнеющую сетку, прикинула. Паскудство!.. Ладно, всё равно делать нечего…

Сетку над дверью она отодвинула пальто, успела почувствовать запах палёной шерсти, и рванула под уклон, к болоту, на крыльце сообразив, что родник — слишком мелко. Поскользнувшись, упала, по локти уйдя в ледяную воду, зачерпнула ведром и бросилась обратно, почти физически ощущая давление на виски и затылок. Пальто, зашипев, выпустило очередную порцию вонючего пара, край решетки обжёг локоть.

И — отражение в десятках фасеток…

— Да это же я, Вежливый! Ты чего?..

Его глаза теряли зеркальность, постепенно темнея. То ли спросил, то ли просто повторил:

— Т-ты…

Сходу вылив на темпоризатор воду, Милка сползла на пол — дышать в комнате стало нечем, хорошо ещё, что есть мокрое пальто, под которое можно сунуть голову. Когда-то она любила такие шуточки в парилке, опрокидывая на перегретые камни полное ведро и наслаждаясь потом полным одиночеством — визгливых тёток, что так любили перемывать кости общим знакомым, рассевшись на нижних ступеньках, выметало волной раскалённого воздуха в три секунды…

В комнате стало гораздо светлее. Лампы тлели сквозь туман смутными угольками, но начал светиться сам темпоризатор.

— Живём, Вежливый!

Но радости почему-то не было. Может быть, из-за тонких струн боли, нарезающей голову на узкие поперечно-продольные ломтики.

Пламя ревело, длинные алые языки уходили в ночное небо.

Дом горел.

Горели все четыре стены. Упавшей этажеркой пылала веранда. Саднили изодранные до крови и во многих местах обожжённые руки.

И зверски болела голова…

Милка отодрала доску от наполовину разобранной внутренней стенки и швырнула в огонь. С трудом увернулась от метрового асбестпласта, лист ударил по голым ногам. Но не разбился, что очень кстати — Вежливый не умещался под столом, он нигде не смог бы уместиться целиком, из-за чего вызывал у Милки почти родственные чувства, а за этой первой многокилограммовой ласточкой последуют и другие. И хвала богам, всем вместе взятым, что прежний владелец не присобачил тут настоящую крышу.

Милка затоптала тлеющую половицу и вновь остервенело принялась за остатки стены, орудуя прикостёрным шестом, как ломом. Оторвала длинную притолоку, повалила вертикальное опорное бревно. Тяжёлое, зараза, зато хватит надолго, бревно хорошее, так-так-так, сюда его, вдоль стены, за которой когда-то была веранда, а то тут что-то уже почти совсем всё прогорело… Сверху — кучу мелочи, для быстроты… Так… Эту доску куда? Ага, вон туда…

Сверху сыпалась всякая горящая пакость, и потому Милка натянула на голову пальто, уже местами прожжённое. Самое неприятное началось, когда закапала тающая смола. Но с этим тоже справилась, и даже обратила на пользу, вовремя отодрав уже мягкие, но еще не окончательно расплавившиеся куски изолята и покидав их в затухающий костёр. Они хорошо горят. И, главное, долго.

К этому времени стенки практически не осталось. Так, пара балок да дверная рама.

Рама горела хорошо. Ярко. С брёвнами труднее — уж больно долго они разгораются. Хотя, с другой стороны, рамы и прогорают быстро, а брёвна — шалишь…

Милка огляделась.

Стена огня окружала её со всех сторон. Вернее, сами стены были огнем, она подожгла их, когда поняла, что разбирать — слишком долго.

Только сверху — серая муть.

А Милка как-то и не заметила, что крыши уже нет…

Впрочем, и огонь не такой уж сплошной. На месте бывшей второй комнаты истончается, образуя длинные чёрные дыры. Самую большую Милка задвинула диваном. Попыталась подтащить к другой сундук, но он развалился, и пришлось раскидать по кускам. Оттащила к Вежливому ворох старой одежды и одеяло, а стол забрала — крыши не было, значит, и падать больше нечему — и сунула в огонь целиком. Можно было попытаться его разломать, все равно столешница каменная и гореть не будет, но слишком уж влом…

А огонь догорал…

Вместо стены пламени их теперь окружало два огненных кольца, вернее — квадрата. Одно, пошире и повыше — по нижнему остову бывшей сторожки, второе — по верхней навесной обводке, там горел заливший арматуру битум.

Стен больше не было…

Правда, был ещё буфет. И табуретка… Впрочем — ошибочка. Табуретки уже нет.

Осколки стаканов хрустнули под ногами, затрещало старое дерево и с гулом взвилось в темноту рыжее пламя.

Хорошее дерево. Сухое.

Его хватит минут на двадцать.

Наверное…

Можно отодрать половицы. И, наверное, минут через десять она так и сделает. Может быть — даже через пять. Может быть даже — прямо сейчас…

Как же болит голова!..

Половицы трещали, не поддаваясь, вогнать между ними шест очень непросто. Но ломать — не строить. Это и ёжику, знаете ли…

А огонь догорал…

Прогорал битум — верхнее кольцо уже совсем не такое яркое и цельное, как полчаса назад. Прогорали и доски.

Теперь уже действительно — всё…

Милка села на бетонный пол рядом с ворохом одежды, в которую Вежливый зарылся с головой. Огонь умирал. Голова раскалывалась так, словно верхнюю часть черепа сняли и надели другую, размера на четыре меньше, и теперь кости сдавливают со всех сторон, мешают думать, режут мысли на ма-а-аленькие дольки…

Она закрыла глаза.

Потом открыла.

Моргнула, не веря глазам. Раньше мешал близкий огонь, а сейчас, когда он прогорал, истаивая до полной прозрачности, сквозь сливающиеся серо-чёрные дыры потихоньку проступали деревья, лес и светлое небо.

Не серое — жёлто-розовое.

Там, за опадающей полосой настенного огня, разгоралась другая, такая же яркая, но только дальше и выше, за зубчатой кромкой дальних сосен.