Елена Крюкова - Беллона

А на самом деле рука искала в воздухе другую руку. Опору.

Руке одной было страшно.

И ногам было страшно, обеим; она перебирала ими в воздухе, не касаясь розовыми атласными пуантами досок сцены, а сцена все падала и падала вбок, вниз, переворачивалась под ее слабыми костлявыми ступнями, острыми коленями, стальными икрами.

Она шептала и не понимала, что шепчут непослушные губы.

Мяла одеяло. Пальцы вздрагивали. Хотели взлететь. Пальцы исполняли роль тела.

Прозрачная накидка одеяла взметнулась, и под ней появился ребенок.

"Ника!" - хотела она крикнуть, но это была не Ника. Лысый, тощий, жалкий человеческий комок, сгусток нищей плоти. Тяжелая, громадная, как при водянке, долыса обритая голова моталась на тонкой кривой шее. Глаза глядели умно, внимательно и скорбно. Взрослые глаза. Прозрачные. Неподвижные, как звезды в зените зимней ночью. Старые глаза.

А тельце ребенка.

Ребенок. Какой же это танцор? Как он удержит ее на весу?!

Ребенок повернулся, и Ажыкмаа хорошо разглядела: на его руке чернеют цифры. Полосатая кофта и полосатые штаны. Лагерная роба. Она догадалась: узник.

Это ребенок с войны, шепнули догадливые губы, а голова отказывалась верить, голова металась по подушке одинокой квартиры в центре Нью-Йорка, с красными, до полу, тяжелыми гардинами, с рисунками дочери, развешанными по затянутыми паутиной стенам. Сегодня не пришла девушка, что убиралась у нее и варила ей; пришел ребенок. Он пришел за ней.

Ребенок сделал шаг, другой к Ажыкмаа.

У тебя есть чего поесть, спросил ребенок хриплым голосом. Встань и дай мне. Я не могу встать. Видишь, у меня уже не осталось сил. Я лежу и буду лежать. Уже не встану. Никогда. Я танцую молча, лежа. А что бы ты поела? Она поправилась: поел?

Все это она сказала молча, внутри себя. Наружу не вышло ни единого звука.

Тогда ребенок подковылял к столу, заваленному чашками, ложками, кусками и крошками, и среди крошек нашел целенький кусок съестного, а что это было, Ажыкмаа не помнила: то ли копченая колбаса с белым свиным жиром, ее никогда, под страхом смерти, нельзя было есть балеринам, то ли черствый сдобный рулет из ее любимой кондитерской на Манхэттене. Ребенок вонзил в кусок зубы и ел, ел, грыз, чмокал, высасывал из куска боль, сласть и силу.

Лысый, она думала, бритый, да нет, не бритый и не стриженый, просто все волосы выпали, и непонятно, мальчик это или девочка.

Он ел долго, а она смотрела, как он ест. Или она.

Ребенок утер рукавом рот, потом помазал по лицу пальцами, и его иззелена-бледные щеки немного зарумянились. Глаза глядели так же прозрачно, печально.

Он сделал шаг к лежащей балерине. Она изящно подняла с измятого одеяла скелетно-тощую руку и подала ему.

Пальцы их склеились.

Теперь ты меня не отпустишь?

Теперь я тебя не отпущу.

Ребенок потянул ее за руку, она удивительно легко встала, обернулась и презрительно, весело посмотрела на свое длинное костлявое жесткое тело, тихо, безропотно лежащее на узкой жесткой кровати.

Мальчик ли, девочка, кто это, не знала она, вел, уводил старуху за собой - вперед и вверх, все вверх и вверх, по воздуху, по слоям то теплого, то ледяного ветра.

Они прошли сквозь потолок, просочились сквозь громады камней и частоколы этажей, пронзили затылками невесомую крышу и вылетели в простор, о котором она всегда, танцуя, мечтала.

И вот здесь и начался самый главный балет.

Сцена оказалась внизу, далеко, маленькая, земная и смешная. Горькая и жалкая. Донесся и оборвался грохот аплодисментов. Букеты летели вверх и в стороны и бессильно падали вниз. Не букеты, а салюты. Все это было с ней когда-то. Она узнавала этот резкий, сильный ветер в лицо. Просторы распахивались и скользили под ними, и, делая фуэте, можно было прекрасно рассмотреть то, что вспыхивало, горело под умелыми гибкими ногами: огни и трубы, мосты и заводы, площади и больницы, а потом внезапно черные и золотые колючие леса, и внутри них катышки, прозрачные кабошоны диких озер, и перевитые жилы умирающих рек, и мохнатые спины увалов, а за ними - горные переломленные, с торчащими каменными позвонками, хребты, и Ажыкмаа догадывалась краем танцующего сознания: где-то там, далеко от тишины, идет война. Где-то стреляют и убивают. Где-то пытают, мучат, издеваются. Выкалывают глаза и выжигают на груди, на спине священные знаки. Где-то сквозь вспаханный чернозем нагло лезет трава. Где-то люди, невидимые, мелкие и черные земные мошки, мыслящий гнус, мерзнут в хибарах и, крючась в холодной печи, плачут, кусая руки и губы, от голода и нищеты.

Земля, думала Ажыкмаа и крепче вцеплялась в руку танцующего с ней в воздухе ребенка, как же я крепко уснула в этом противном госпитале, ведь я сижу на табурете, все еще сижу, такая уж я сиделка, да нет, это танец такой, молчаливый и недвижный, так задумал режиссер, а мы, танцоры, лишь его волю исполняем. Земля, шептала она себе, испуганно и восхищенно глядя вниз, на пролетающую под ней чужую землю, а потом засверкала вода, много воды, и они с изможденным ребенком летели над океаном так долго, что у нее затекла держащая маленькую детскую руку старая рука.

Вода! Океан! Вода живет внутри земли. Всем земля владеет. Земля: почва, песок, живые мыслящие извилины храбрых рек, влага и боль, когда понимаешь: ляжешь в нее.

Океан кончился. Снова под ними полетела суша. Летели все быстрее. Ажыкмаа задыхалась. Ветер забивал ей ноздри. Ветер был плотнее хирургической стерильной ваты, его невозможно было вдохнуть. А только выдохнуть.

Ажыкмаа и выдыхала. Она чувствовала себя стаканом, из которого выливается крепкая бешеная водка жизни прямо в глотку неведомой тьмы. У тьмы не было имени. А может, этот странный белоглазый ребенок знал его?

Горы и реки полетели стремительно, ближе, еще ближе, и Ажыкмаа хотела закричать: это моя родина! это Тува! вот они, Каа-Хем и Бий-Хем, вот он, мой Кызыл! - и ветер тут же забил ей глотку. Вместо лица под ее лбом летел и свистел ветер.

Там, внизу, мой народ. Моя земля. И справа и слева - тоже моя земля. Родина. А я полжизни прожила на чужбине. Почему я уехала?! От себя?! Почему я не вернулась... к себе...

Большая страна. Ты вспомнила ее имя. Не надо подсказки, ребенок. Подсказывай в школе.

В страшной своей школе, где учителя стреляют в детей, а дети убивают учителей. И все квиты.

Она летела, глядя глазами ветра, и еще живой рукой сжимала руку ребенка и плакала от радости, что теперь-то, вот теперь, под куполом этой великой сцены, под балдахином этого ветряного, речного, озерного, небесного занавеса будет видеть, охватывать свою родину, землю свою всю, целиком, одним слепым от счастья взглядом.

Оглянулась - а ребенка рядом нет. Зрячий ветер еще помог ей увидеть и понять это.

И она развела руками и, в дрожащей балетной пачке, наступая на всю стопу, неуклюже и грубо, в пуантах с развязанными шелковыми лентами, пошла по облакам одна.