Елена Крюкова - Беллона

Мы пробирались по лесу, шли, сами не зная, куда идем, и по дороге срывали ягоды: голубику и бруснику, землянику и костянику. Чудом мы не рвали страшную волчью ягоду. Но в нас проснулось странное, звериное чутье.

Сквозь стволы сосен показалась дорога. Мы вышли на дорогу и пошли по ней.

Шли долго. Опять вышли к железнодорожным рельсам. Мимо нас, очень медленно, по рельсам шел товарный поезд. Он остановился, и мы с Кутей успели запрыгнуть в телячий вагон. Там не было ни коров, ни телят, он был пустой, валялось много сена и пахло навозом. Мы сели на сено, обняли друг друга, хотели заплакать, а слез больше не было.

Куда шел этот товарняк? Мы не знали. Мы уснули обнявшись, сидя.

Сколько мы спали, не помню. Проснулись оттого, что поезд дернулся и встал. Я выглянула в проем, где на гвозде моталась отодранная доска. Перрон, поезда стоят, фонари горят. И надпись вижу на здании: "МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ". И солдаты к нашему товарняку идут, и в вагоны заглядывают, и винтовки у них наперевес. Один солдат кричит во все горло: "Эй! Стойте! Дети тут! Двое!"

Другой солдат подходит и цедит сквозь зубы: "Да их сразу в детдом надо!"

А я кричу солдатам: "Не надо нас в детдом, мы здесь живем, мы ленинградцы, мы на Шпалерной, у нас дома телефон есть, я помню наизусть, позвоните маме!"

Солдаты на меня смотрят, на Кутю, а мы оба грязные и в крови.

Завели нас в вокзал. Один солдат нас сторожил, другой пошел звонить нам домой. Возвращается, лицо удивленное такое: "И правда, детки со Шпалерной! У них там мамка чуть с ума не сошла!"

И вот мы стоим посреди вокзала и видим: к нам навстречу несется мама, бежит так, будто за ней гонятся, и вдруг запнулась, зацепилась каблуком, нога подвернулась, и она прямо посреди зала ожидания как растянулась на гладком полу! Лежит и плачет! А я выпустила руку Кутькину, и к ней бегу, и падаю перед ней на колени, и так крепко-крепко обнимаю ее, что даже дышать не могу! А мама шарит в сумочке, замочком золотым щелкает, в руке держит зелененькие книжечки, рисунком на деньги похожие, и мне сует, и шепчет сквозь слезы: "Никеся, покажи солдатам, это ваши метрики!" А я и не знаю, что такое метрики. Первый раз их вижу. Беру их у мамы из рук. Читаю: "СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ. МОЛОДЫЙ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, 1939, 12 АВГУСТА". И понимаю, что это Кот Васька. Убитый. И дядя Вася тоже убитый. И не знаю, как маме об этом сказать. И даю ей две метрики, на себя и на Кутю, и говорю: "Мамочка, вот эти солдатам отдай".

И она все поняла сразу. И как упадет лбом на пол вокзала!

А метрики крепко в руке зажала.

Тогда я вынула у нее метрики из руки и протянула их солдатам. Они посмотрели и гаркнули: "А паспорт матери? Вставайте, товарищ! Поднимите товарища, негоже на полу лежать!" Солдаты подняли маму с пола, как она как слепая, ничего не видит. Стоит растрепанная, а волосы белые. И я с ужасом подумала: когда это наша мама успела стать старухой?

Мама вынула из черепаховой сумочки свой паспорт. Солдаты полистали его.

Когда мы уходили с вокзала, я услышала, как один солдат другому сказал: "Счастье тетке. Один помер, да ведь двое живы".

А когда нас мама привела домой, мы смотрели на все в доме, на мебель, обои, на пианино, на фотографии на стенах, на салфетки, на вазы, на сервиз в шкафу, как на чудо. Я закрыла глаза и вспомнила, как мы ползли по болоту.

А Кутя стал снимать штаны, чтобы пойти в ванную помыться, и у него из-за пояса шлепнулась на пол толстая тетрадка. И я узнала мой родной дневник.

Я к Куте подбежала я закричала: "Кутька, откуда у тебя эта тетрадка?! Откуда?! Такого ведь не бывает! Не бывает!"

А он мне отвечает: "Ника, ты уж совсем ничего не помнишь, что ли? Когда нас бомбили в первый раз, перед лагерем, осколок в чемоданчик попал, его чужой дядя открыл и вынул из него батон, сайку и консервы, а я бросился как лев, тоже хотел съестное вытащить, да не успел, а вытащил только тетрадку, в которую ты все пишешь, и упрятал под рубаху!"

Я прижала дневник к груди. А потом поцеловала Кутю.

Как хорошо, что я все это записала.

28 февраля 1942

Мы окна заклеили бумагой крест-накрест. Бумагу нарезали из старых газет. Я часто сижу на подоконнике и ковыряю ногтем газетную полоску. Полоска шелестит, ползет белой змеей. Внизу, за окном, фонари. От них идет мрачный, голубой, мертвенный свет. Комната полосатая: полоса света, полоса тьмы. Я знаю: сейчас загудит сирена. И надо опять бежать. И зажимать уши ладонями. Белые летние ночи ушли; сейчас черные зимние ночи. Нет, они тоже немного белые - от снега. У меня чувство, что мы живем на Луне, так все вокруг мертво, черно и бело.

Недавно ночью все небо страшно загорелось. Во мрак поднялось зарево. Люди выходили на лестничные клетки, глядели в окна. Молчали. Кто-то сказал тихо: "Горят Бадаевские склады". И кто-то так же тихо спросил: "А что теперь будет?"

На Бадаевских складах хранилось наше продовольствие. Вся еда города Ленинграда.

И кто-то третий тихо ответил: "Будет голод".

Мне теперь все время хочется есть. Нет такой минуты, чтобы я не воображала себе еду. Как я что-то с наслаждением ем. Мне снится еда во сне. Будто бы я зубы вонзаю в теплый хлеб. Или во вкусную мамину куриную котлетку. Кутя молчит, не хныкает. До войны он был такой хныкалка и капризуля, а сейчас так терпеливо переносит все. У нас на всю нашу семью, что осталась, три карточки. На них дают очень мало хлебца. Совсем чуть-чуть.

Я гляжу на пианино. Когда-то мама играла на нем. Наша мама когда-то была пианисткой. Она окончила музыкальное училище имени Римского-Корсакова. Она даже в Капелле играла. И в Филармонии работала. Наш папа увидел маму, когда она на сцене аккомпанировала певцам. И дядя Вася тоже увидел маму в концерте. Тогда она играла сольный фортепианный концерт: "Аппассионату" Бетховена, "Времена года" Чайковского. Очень красивая музыка. Я гордилась мамой. Но она ни меня, ни Кутю музыке не учила. Смеялась: "В семье достаточно одного сумасшедшего музыканта!"

А когда война началась, мама пошла работать на завод. Ее музыкальные пальчики делали снаряды для армии. Мама говорит мне: "Ника, ты уже у меня взрослая. Ты сильная, ты крепкая и выносливая! Помоги мне! Можешь рано утром пойти за хлебом?" И я киваю головой: конечно, мамочка, а как же! Мама встает в три часа ночи. К пяти утра ей надо попасть на завод. А я к пяти иду в булочную. Там уже стоят люди. Они похожи на черные тени. Я пристраиваюсь в хвост очереди. Очередь качается, как пьяная. Все мечтают о булке хлеба, а всем на ладонь кладут маленький кусочек. В нем опилки, в нем жмых, но он так чудесно пахнет! Я касаюсь хлеба губами. Искушение - сразу взять да проглотить его.