Стивен Бакстер - Эволюция

Хотя Камешек никогда не устранялся от борьбы и убийства, он внезапно захотел быть подальше отсюда, сидеть на берегу под величественным закатом, или копать ямс, чтобы отнести его домой, своей матери.

На следующее утро огонь прогорел. От гоминид остались лишь худые скелеты; их почерневшие тела застыли в позе эмбриона. Ко-Ко и Гладкая бродили среди дымящихся останков, разбивая их на куски тупыми концами своих тяжёлых колющих копий.

Мать шагала в одиночестве — тонкий стройный силуэт на фоне ровного, как поверхность стола, пейзажа. Земля под её ногами была горячей, а пыль острой и колючей. Она зашла в заросли суккулента худии. Присев, она отрезала стебель размером с огурец и стала жевать его влажную мякоть.

Она была почти голой, не считая набедренной повязки из кожи канны, обвязанной вокруг её талии. В одной её руке был обработанный камень, но больше она ничего не несла. Её лицо было полностью человеческим, лоб — гладким и вертикальным, подбородок — заострённым. Но её рот был плотно сжат, а запавшие глаза бросали подозрительные взгляды.

Саванна вокруг неё была засушливой и мрачной. Пустая и плоская, лишённая тени, она тянулась, насколько хватало взгляда, растворяясь в призрачном мареве, затянувшем окружающий горизонт; её плоскость нарушалась лишь случайным засухоустойчивым кустарником или остатками растоптанной слонами рощи. Не было заметно даже ничьего навоза, потому что теперь крупные травоядные стали редкостью, а жуки давно уже сделали свою полезную работу по наведению чистоты.

Сжав в кулаке стебель растения, она пошла дальше.

Она добралась до края озера — или до того места, где был его край в прошлом, или, возможно, в позапрошлом году. Теперь земля была сухой — корка тёмной, треснувшей из-за жары грязи была такой прочной, что не ломалась, когда она наступала на неё всем своим весом. Кое-где цеплялась за жизнь жёсткая желтовато-белая трава.

Она прикрыла глаза ладонями. Вода всё ещё оставалась там, но далеко от места, где она стояла — было видно лишь блеск вдали. Даже отсюда она могла ощутить влажное зловоние застойной воды. На дальней стороне озера она заметила слонов — чёрные фигуры, движущиеся в мареве, словно облака, и ещё животных, роющихся в грязи — наверное, бородавочников.

Но на забитой мусором поверхности воды она различила стаю водоплавающих птиц, мирно отдыхающих в центре озера, в безопасности от голодных наземных хищников.

Мать улыбнулась. Птицы были как раз там, где ей было нужно. Она развернулась и ушла из пустынных илистых окрестностей озера.

В тридцать лет тело Матери был таким же гибкий и ровным, каким было в юности. Но на её животе остались растяжки после рождения её единственного ребёнка, сына, а её груди отвисли. У неё были полные ягодицы: это было адаптацией к долгим периодам засухи, помогающей ей запасать воду в виде жира. На её конечностях были жилистые мускулы, а живот не был вздут из-за плохого питания, как у многих из её народа. Она явно успешно справлялась с каждодневными заботами своей жизни.

Но она не могла вспомнить времени, когда была счастлива. Даже когда она была ребёнком, неуклюжим, с трудом разговаривающим, медленно приспосабливающимся. Даже когда у неё родился сын — здоровый и громко кричащий.

Она видела слишком многое.

Эту засуху, например. Облака ушли, позволив солнцу жарить весь день; оно высушило землю и заставило воду исчезнуть, что заставило животных умереть, а это заставило людей голодать. Так что люди начали голодать из-за облаков. Но что она не могла понять — что же именно заставило облака уйти. Пока не могла.

Вот, к чему у неё был особый талант: видеть закономерности и связи, сети причин и следствий, которые интриговали её и ставили в тупик. Её талант в определении причинно-следственных связей не принёс ей никакой радости. Это была скорее своего рода подозрительность на грани одержимости. Но иногда это помогало ей преодолевать трудности жизни — например, как сегодня.

Она дошла до баобаба и вгляделась в его искривлённые ветви. Она знала, что хотела сделать — бумеранг, изогнутое метательное оружие — и осматривала ветви, отыскивая место, где фактура древесины и направление её роста соответствовали окончательной форме оружия, которую она смогла увидеть в своих мыслях.

Она нашла одну тонкую ветвь, которая могла бы подойти ей. Резким движением она отломила её вблизи того места, где она отрастала от дерева. Затем она села в клочке тени от баобаба, взяла свой каменный инструмент, очистила её от коры и начала резать древесину. Она много раз поворачивала каменное лезвие в руке, чтобы использовать подходящие грани. Этот инструмент — не совсем топор, не нож и не скребок — в данный момент был её любимым. Поскольку любой инструмент, который она не могла сделать на месте, нужно было носить с собой, она изготовила этот инструмент, чтобы делать несколько видов работ, и ретушировала его уже несколько раз.

Вскоре она сделала плавно изогнутую палку длиной около тридцати сантиметров, плоскую с одной стороны и выпуклую с другой. Она подняла бумеранг в руке, оценивая его равновесие и вес, ориентируясь по опыту, сложившемуся в ходе долгой практики, и быстро соскребла немного лишнего материала.

Затем она вышла из тени баобаба и пошла вдоль границы грязного края озера. Она нашла место, где спрятала сеть, сплетённую за несколько дней до этого из волокон коры. Сеть никто не трогал. Она стряхнула с неё пыль и жуков, которые грызли её сухие волокна.

Она повесила сеть между двумя чахлыми, удобно растущими баобабами, чтобы она была развёрнута к озеру. В действительности она выбрала это место именно из-за баобабов.

Затем она пошла обратно вокруг озера, пока не оказалась сбоку по отношению к положению её сети. Она взяла свою метательную палку. Прикусив язык, она подняла её, репетируя бросок, который предстояло сделать. У неё была возможность сделать лишь один бросок, и она должна была сделать это правильно.

Боль пульсировала у неё в висках, отдалённая, словно гром в дальних горах.

Она потеряла равновесие и скривилась в гримасе, раздражённая отвлекающим моментом. Сама боль не была чем-то особенным, но это был предвестник того, что должно было случиться. Её мигрень была постоянным наказанием, которое она должна была часто терпеть, и с ней ничего нельзя было сделать — конечно же, для неё не было никакого лечения, и не было даже названия. Но она знала, что должна была продолжать своё занятие до тех пор, пока боль не сделает это невозможным. Иначе сегодня она голодала бы, и её сын тоже.