Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

На закате дня небо подернулось облаками и пошел моросящий дождь. "Плат чут даже Небеса,-подумал я,-не стыдно было бы и смертному человеку изойти слезами". Мне вспомнились древние мифы, где люди плачут, пока не превращаются в вечные источники378. О, если бы так могло быть! Тогда в участи моей было бы нечто сходное с водяной могилой Адриана и Клары. У горя - богатая фантазия; из всего окружающего оно создает канву, на которую наносит свою историю; оно отождествляет себя со всей живой природой и питается любыми предметами; подобно свету, оно все наполняет собой и, подобно свету, все собою окрашивает.

В своих поисках я удалился довольно далеко от места, куда был выброшен волнами, и оказался возле одной из сторожевых башен, которые на равном расстоянии друг от друга стоят вдоль итальянского берега. После долгого созерцания угрюмого лика природы я обрадовался этому приюту и этому творению человеческих рук. Поднявшись по витой лестнице, я очутился в караульном помещении. По милости судьбы я не нашел там никаких бередящих душу следов прежних обитателей; несколько досок, положенных на железные козлы и покрытых маисовой соломой, могли служить мне ложем; в открытом ящике я увидел несколько заплесневелых сухарей; они возбудили аппетит, который я долго не ощущал. Из-за проглоченной морской воды и истощения всех сил меня мучила нестерпимая жажда. Удовлетворение этих потребностей добрал природа сочетала с приятными ощущениями, так что меня - даже меня! - оно освежило и успокоило. Я поел скудной пищи и выпил немного кислого вина из фляги, оставшейся в покинутой караульной; затем улегся на постель, кото-Том III. Глава девятая 463 рой потерпевший кораблекрушение не мог пренебрегать. Земной аромат сухих листьев был мне приятен после отвратительного запаха водорослей. Я забыл о своем одиночестве, не заглядывал более ни в прошлое, ни в будущее; все чувства мои отдыхали. Я уснул, и мне приснились милые сцены жизни на земле: как косят сено, как пастух, загоняя стадо, свистом зовет своего помощника, верного пса. Слышались звуки и мелькали образы позабытой с мальчишеских лет жизни в горах.

Но проснулся я в ужасе, ибо мне почудилось, будто океан, выйдя из берегов, смыл материки с их могучими горами, с любимыми мною реками, с лесами и стадами; он бушевал с неумолчным грохотом, сопровождавшим гибель последних людей. Очнувшись, я увидел себя в стенах караульного помещения; в единственное его окно барабанил дождь. Как страшно очнуться от сонного забытья и вместо утреннего приветствия услышать лишь жалобы собственного страждущего сердца; из страны обманчивых сновидений вернуться к тягостному сознанию непоправимого бедствия! Так было со мной, и так будет вечно!

Бывает горе, которое может со временем притупиться; и даже мое в течение дня смягчалось порой чем-нибудь приятным, доставленным мне воображением или органами чувств. Но по утрам, когда я только просыпался, сердце мое готово было разорваться, а душу переполняло безысходное отчаяние. В то утро я впервые пробудился на мертвой земле - пробудился один, - и погребальная песнь моря, слышная даже сквозь шум дождя, вернула мне сознание моего несчастья. Она звучала упреком и насмешкой, подобно угрызениям совести. Я стал задыхаться, жилы и мускулы моей груди напряглись, мешая дышать. Я зажал пальцами уши, спрятал голову в сухие листья, устилавшие мою постель, и готов был зарыться в глубь земли, лишь бы не слышать этих ужасных стонов.

Но я еще не выполнил всего, что было необходимо, - и снова вышел на проклятый берег, вновь тщетно вглядывался в даль и оглашал ее зовом, на который не было ответа; и голос мой оставался единственным человеческим голосом, которому отныне суждено было звучать над землей, выражая человеческую мысль.

Как несчастен и жалок я был! Самый вид мой и одежда говорили о моем отчаянии. Волосы мои свалялись и слиплись, тело было изъедено соленой водой; очутившись в воде, я сбросил верхнюю одежду, мешавшую плыть; дождь вымочил оставшиеся на мне тонкие летние одежды, ноги были босы и до крови исцарапаны камышом и обломками раковин. Я метался по берегу, то вглядываясь в отдаленный утес среди песка, обманутый его очертаниями, то гневно укоряя безжалостное море в несказанной жестокости.

Вначале я сравнивал себя с Робинзоном Крузо, монархом пустынной земли379. Оба мы оказались одинокими - он на необитаемом острове, я в обезлюдевшем мире. Что касается так называемых земных благ, то я был богачом.

464

Последний человек

Стоило мне уйти с пустынного берега в один из бесчисленных городов земли, и все его богатства стали бы моими - одежда, пища, книги и выбор жилья, не известный никому из прежних владык; и выбирать их я мог по всей земле.

Робинзону Крузо приходилось трудиться, добывая самое необходимое, и жить на тропическом острове, где нелегко было укрыться и от зноя, и от бурь. Если это было так, кто не предпочел бы доступные мне наслаждения сибарита, досуг для размышлений и для всех духовных радостей - его жизни, полной трудов и опасностей? И все же он был куда счастливее меня, ибо мог надеяться, и надеяться не напрасно, - сужденный ему корабль наконец пришел, чтобы увезти его к соотечественникам и родне, и там события его одиночества стали сказкой, которую так приятно рассказывать вечером у камелька. А мне некому будет повествовать о моих бедствиях; и надежд у меня нет. Он знал, что за океаном, окружавшим его необитаемый остров, живут тысячи людей, которым светит то же солнце, что ему. А я и под полдневным солнцем, и под луной был единственным, кто имел человеческий облик и мог выражать свои мысли; и, когда я спал, некому было видеть ни день, ни ночь. Он бежал от своих ближних и ужаснулся при виде следа человеческой ноги. А я преклонил бы колена и целовал бы такой след. Дикий и свирепый житель Карибских островов, безжалостный каннибал или даже нечто худшее - грубое и бесстыдное создание, искушенное во всех пороках цивилизации, - стали бы для меня любимыми спутниками, бесценными сокровищами - ведь их природа была бы той же, что и моя; их тела были бы вылеплены по тому же образцу; в их жилах текла бы человеческая кровь, а значит, человеческие чувства навсегда связали бы меня с ними. Неужели я никогда больше не увижу себе подобного? Никогда!

Никогда! Неужели буду пробуждаться, не имея возможности ни с кем перемолвиться словом? Неужели проведу бесконечные часы один в целом мире, окруженный пустотой? Дни пойдут за днями, и так будет всегда? Нет! Нет! Есть же Бог на небе! Провидение не сменило свой золотой скипетр на змеиное жало. Прочь отсюда! Прочь от этой водяной могилы, с этого унылого берега, где я замкнулся в своем отчаянии! Я хочу снова ступать по мощеным городским улицам, входить в дома, и тогда страшное видение, овладевшее мной, обернется всего лишь мимолетным сном.