Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

Столь же автобиографичен по своим психологическим истокам мотив трагического одиночества, на которое обречены и герой-творец, и его несчастное творение.

С младенчества лишенная материнской ласки и внимания отца, чужая в его новой семье, М. Шелли рано замкнулась в свой личный мир, ища утешения в первых литературных опытах. Одиночество преследовало ее и позже, в швейцарский и итальянский периоды их совместной с П.-Б. Шелли жизни, когда создатель "Освобожденного Прометея" зачастую целиком уходил в себя и, как казалось его юной супруге, с равнодушием воспринимал все обрушивавшиеся на них беды (в то время, уже пережив смерть детей, М. Шелли с беспокойством ожидала рождения сына Уильяма и особенно нуждалась во внимании мужа)*. Отголоском этих переживаний стало нескрываемое осуждение в романе амбициозности и эгоизма творчески увлеченного человека, готового ради абстрактной идеи или вдохновенного порыва пренебречь счастьем близких. Не случайно история Франкенштейна разрешается его призывом к Уолтону оставить амбициозные планы поиска "страны вечного света", ибо, осуществляемые "во имя человечества", они неизбежно ведут к гибели конкретных людей. В этом осознании относительности понятий величия и героизма сказывается не только полемичное по отношению к прскзетительству сомнение в великих идеях социальной и общечеловеческой справедливости, но и личный опыт М. Шелли - опыт потерь, разочарований и серьезного пересмотра собственных мировоззренческих установок.

* * *

Философская проблематика романа, включающая в себя вопросы о том, что есть человек, каковы пути к счастью отдельного человека и всего человечества, какова цена революционных научных открытий, раскрывается в столкновении различных точек зрения, создающих полифоническое поле, контрастное и взаимодополняющее звучание нескольких повествовательных голосов.

История о Современном Прометее открывается своеобразной увертюрой - темой капитана Уолтона: в письмах к сестре Маргарет отважный путешественник рассказывает о продвижении начатой им экспедиции на Северный полюс.

Использованная автором эпистолярная форма, с одной стороны, манифестирует характерный * Как считают некоторые исследователи, в романе в полной мере воплощены "беспокойство и нервозность этих дней" (см.: Moers Е. Op. tit Р. 218). Более того, по мысли Кима Вудбриджа, он является "первым произведением в истории западной литературы, где запечатлены тревожные ощущения беременной женщины". См.: Woodbridge KA. The "Birth" of a Monster (http:^www.kimwoodbridge.com/mary- shel/birth.shtml).

512

Приложения

для романтической культуры принцип фрагментарности*, с другой же - несомненно является данью литературе ХУШ в., в которой она получила широкое распространение; для современников М. Шелли эта форма повествования естественным образом соотносилась с просветительской литературной традицией и просветительским типом сознания. Человеком эпохи Просвещения и предстает в начале романа Роберт Уолтон, устремленный к вершинам знаний и мечтающий о грандиозных научных свершениях, которыми он окажет "неоценимую услугу человечеству", - отыскании пути к неизведанной "стране вечного света" и открытии "секрета дивной силы, влекущей к себе магнитную стрелку". Высокий гуманизм исканий Уолтона, поистине революционная новизна его научных целей провоцируют ассоциации с недавним прошлым европейской истории, с той жаждой социальных и идеологических перемен, выразителями которой были лидеры радикального движения в Англии - Уолстонкрас]эт и Годвин.

В "зачине" темы Уолтона уже намечены драматические коллизии истории Франкенштейна и его создания. Этот драматизм явлен особым ассоциативным планом, который связан со знаковым произведением романтической литературы - "Сказанием о Старом Мореходе" Колриджа. Уолтон сам упоминает в одном из писем, что "своей страстной тягой к опасным тайнам океана" обязан влиянию этой поэмы, в дальнейшем будет нередко соотносить себя со Старым Мореходом, а в минуты, когда он особенно остро ощущает свое одиночество, в его обращениях к сестре неявно повторяется колриджевское восклицание: "Один, один, всегда один, | Один и день и ночь!"** Здесь же, в самом начале повествования, через образные ассоциации с произведением знаменитого поэта "озерной школы" он определит этические границы своего эксперимента, заявив, что "не намерен убивать альбатроса".

Научное подвижничество обрекает Уолтона на одиночество и непонимание, вселяющие в его душу уныние, если не отчаяние. Но все меняет встреча с Франкенштейном, который неведомым образом оказался в безлюдных и безжизненных полярных просторах, где не ступала нога человека, "в пустыне льда, где нет следа | Ни жизни, ни земли"***. С первых же минут общения Уолтон угадывает в странном незнакомце с горящими глазами родственную натуру, единомышленника, человека, столь же одержимого высокой мечтой. Эта духовная близость ощущается Уолтоном по тому свету внутреннего благородства, который исходит от спасенного им незнакомца: "Никогда я не встречал более интересного человека; обычно взгляд его дик и почти безумен, но стоит кому-нибудь ласково обратиться к нему или оказать самую пустячную услугу, как лицо его озаряется, точно лучом, благодарной улыбкой, какой я ни у кого не видел". Ощущение глубинного родства душ оказывается взаимным, и Франкенштейн, который в этой части повествования пока еще остается безымянной личностью, раскрывает подробности случившегося с ним Уолтону, стоящему на том же опасном пути: "Несчастный! И ты, значит, одержим тем же безумием?

* Фрагментарная манера повествования, кроме того, может быть интерпретирована и как средство автометаописания исходной фабульной ситуации романа - сотворения человека из фрагментов человеческих тел. См. об этом: Botting F. Op. cit P. 103.

** Колъридж СТ. Сказание о Старом Мореходе // СТ. Кольридж. Стихи. М.: Наука, 1974. С 15. - Пер. В. Левша, *** Там же. С 8.

Н.Я. Дьяконова, Т.Н. Потницева. Мэри Уолстонкрафт Шелли... 513 И ты отведал опьяняющего напитка? Так выслушай же меня, узнай мою повесть, и ты бросишь наземь чашу с ядом!"

С этого момента в повествовании начинает в полную силу звучать голос Франкенштейна; его рассказ являет собой яркий пример романтической исповеди, монодии, которая, подобно вдохновенным признаниям Рене Шатобриана или байроновского Гяура, вырвана из глубин души героя силою роковых обстоятельств. Исповедь, полная ретроспективного вглядывания в глубины собственного "я", - единственный для романтической личности способ облегчить страдания, снять с души тяжкое бремя вины, избавиться от своего "убитого альбатроса". Франкенштейн ведет рассказ с самого начала, пытаясь с высоты пережитого выявить и осмыслить истоки и последствия происшедшей с ним трагедии. Память возвращает его к счастливой жизни среди близких людей, к семейному кругу, где царили любовь и уважение. Эта среда, в которой рос Виктор Франкенштейн, должна была, согласно гфосветительским идеям о воспитании человека, сделать его гармонично-счастливой и достойной личностью.