Питер Уоттс - Рифтеры

Может, так и было. Может, она уже умерла и не заме­тила. Боль, к примеру, немного утихла – или, скорее, ее просто вытеснила невыносимая жажда. В пользу монстра говорило только одно: он не забывал кормить и поить ее. «Чтобы были силы играть свою роль», – говорил Ахилл.

Но с тех пор прошло очень много времени. Така уби­ла бы за стакан воды, хотя, похоже, из‑за его отсутствия она умрет.

Но ведь это славно – когда ничто больше не имеет значения. И разве не славно, что она наконец разобралась?

Ей хотелось, чтобы Ахилл вернулся. Не только ради воды, хотя и это было бы мило. Ей хотелось доказать, что он ошибся. Хотелось, чтобы он ею гордился.

Все дело в той глупой песенке про блох. Монстр все знал, потому и пропел ее в первый раз.

«На каждую блоху // найдутся блошки‑крошки, // но и на этих крошек // найдутся блошки тоже...»

Жизнь внутри жизни. Теперь она все видела и пора­жалась, как не поняла раньше. И концепция‑то не новая. Очень даже старая. Митохондрии – маленькие блохи, живущие в каждой клетке эукариота. Ныне они – жиз­ненно важные органеллы, биохимические аккумуляторы жизни, но миллиард лет назад были самостоятельными организмами, свободно живущими мелкими бактериями. Большая клетка поглотила их, но забыла прожевать – и вот они заключили сделку, большая клетка и малень­кая. Громила обеспечивал безопасную стабильную среду, а шустряк качал энергию для хозяина. Древняя неудача хищника обернулась первобытным симбиозом... и по сей день митохондрии хранят свои гены, воспроизводящиеся по собственному графику, внутри тела носителя.

Процесс шел по сей день. Бетагемот, например, завел такие же отношения с клетками некоторых существ, со­седствовавших с ним на глубине, обеспечил их избытком энергии, позволившим рыбе‑хозяину расти быстрее. Он рос и в клетках наземных животных – только с менее благотворными последствиями, но ведь, когда два ра­дикально отличающихся организма взаимодействуют в первый раз, без убытков не обойтись...

Ахилл пел вовсе не о блохах. Он пел об эндосимбиозе.

И у Сеппуку наверняка есть собственные блошки. Ме­ста более чем достаточно – все эти избыточные гены мо­гут кодировать сколько угодно вирусов или маскировать самоубийственные рецессивы. Сеппуку не просто убивал себя, сделав свое дело, – он рождал нового симбионта, возможно вирус, который поселялся в клетке хозяина. Он так эффективно заполнял нишу, что Бетагемот, по­пробовав вернуться, найдет только вывеску «Свободных мест нет».

Имелись ведь и своего рода прецеденты. Кое‑что Така помнила по курсу медицины. Малярию удалось победить, когда обыкновенные москиты проиграли быстро плодя­щемуся варианту, не переносившему плазмодии. СПИД перестал быть угрозой, когда мягкие штаммы превысили число смертельных. Хотя все это были пустяки, болезни, атаковавшие лишь горстку вида. Бетагемот же угрожал любой клетке с ядром: «ведьму» не победишь вакцина­цией всего человечества или заменой одного вида насе­комых другим. Единственное средство против Бетагемо­та – это заражение всей биосферы.

Сеппуку перекроит всю жизнь изнутри. И он может так сделать: его пробивная сила не снилась бедному ста­рому Бетагемоту. Чуть ли не вечность назад Ахилл вы­нудил ее вспомнить и об этом: ТНК способны к дупли­кации с современными нуклеиновыми кислотами. Они способны общаться с генами клетки‑хозяина, способны объединяться с ними. Это может изменить все и вся.

Если она не ошиблась – а, зависнув на краю жизни, она была уверена на все сто процентов – Сеппуку – не просто средство от Бетагемота. Это самый решительный эволюционный скачок со времен возникновения клет‑ ки‑эукариота. Решение настолько радикальное, что до него не додумались настройщики и модификаторы, не способные выйти за парадигму «жизни, какой мы ее зна­ем». Глубоководные ферменты, мучительная перестройка генов, позволившие Таке и ей подобным считать себя им­мунными, – не более чем импровизированные подпор­ки. Костыли, поддерживающие дряхлеющее тело после истечения срока годности. Люди слишком привязались к химическому конструктору, на котором миллиарды лет держалось их устройство. Ностальгия могла, в лучшем случае, оттянуть неизбежное.

Создатели Сеппуку оказались куда радикальнее. Они отбросили старые спецификации клеток и начали с нуля, переписывая саму химию живого, изменяя все виды эука‑ риотов на молекулярном уровне. Неудивительно, что его творцы держали свое детище в тайне: не надо жить в стра­не Мадонны, чтобы испугаться столь дерзкого решения. Люди всегда предпочитали иметь дело со знакомым дья­волом, даже если этот дьявол – Бетагемот. Люди просто не приняли бы мысль, что успеха нельзя добиться лишь мелкими поправками...

Така плохо представляла, как будет выглядеть этот успех. Возможно, замеченные ею странные новые на­секомые были его началом, ведь они вели быструю и короткую жизнь, сменяя по дюжине поколений за се­зон. Ахиллу так и не удалось сдержать Сеппуку, и дока­зательство тому – эти бодрые чудовищные букашки. Он заслонил от инфекции только человечество.

Впрочем, даже тут он обречен на поражение. Рано или поздно спаситель пустит корни во все живое, не ограни­чится членистоногими. Просто для существ, живущих в более медленном ритме, процесс займет больше времени. «Придет и наш черед», – подумала Така.

И гадала: как это будет работать? Как выиграть кон­куренцию с суперконкурентом? Грубой силой? Обыкно­венной клеточной прожорливостью, той же стратегией, которую Бетагемот обратил против биосферы версии 1.0? Станет ли новая жизнь гореть вдвое ярче и сгорать вдвое быстрее, станет ли вся планета быстрее двигаться, быст­рее думать, жить яростно и кратко, как поденки?

Но это – старая парадигма: преобразиться в своего врага и объявить о победе. Существовали и другие ва­рианты, стоило только отказаться от усиления в пользу капитальной перестройки. Уэллетт, посредственная уче­ница Старой Гвардии, и представить себе их не могла. И никто не мог. Как предсказать поведение системы с несколькими миллионами видов, в которой изменили каждую переменную? Сколько тщательно отобранных экспериментальных подходов нужно для моделирования миллиарда одновременных мутаций? Сеппуку – или то, чем станет Сеппуку, – сводил на нет самую концепцию контролируемого эксперимента.

Вся Северная Америка стала экспериментом – не­объявленным и неконтролируемым: спутанной матрицей многовариантного дисперсного анализа и гипернишевых таблиц. Даже если он провалится, мир не много потеряет. Бетагемот капитально сдаст позиции, Сеппуку напорется на собственный меч, и потом – в отличие от действий «ведьмы» – все будет происходить исключительно в пре­делах клетки‑хозяина.