Ирина Белояр - Уайтбол

Я остановился у ворот в «здоровый мир», вытащил сигарету, закурил…

— Миша, ты точно в порядке?

— Точно в порядке. Даже хуже.

В ответ на несмешную шутку юмора Аля удивленно приподнимает брови. Уточняет:

— Тебя можно оставить одного?

— Вполне.

Аля проходит КПП, идет к площадке наблюдения. На нее почему-то никто не смотрит. Смотрят на меня. Вдруг понимаю: все, кто здесь находится, помнят обе версии реальности, не только я… Да какое, к черту, «обе». Немереное количество версий, которые мы наплодили со своими экспериментами. Этих суррогатов тут уже хренова туча, не успевают выстраиваться в связную цепочку. Каша. Один помнит одно, другой — другое…

Но главное сейчас не это. Главное — в том поселочке, в полукилометре от нашего, уже поняли, что произошло.

Никто из моих друзей не выйдет за ограду рабочего комплекса живым.

Вот почему они на меня смотрят. Только что моими усилиями мяч подписал им всем смертный приговор… неет. Наоборот: я его усилиями… да какая, блин, разница! Самое время крайнего искать. Умники решают «что делать», а дураки и отстойщики, как положено, «кто виноват»…

Я развернулся и рванул обратно, откуда пришел.

Леса больше не было, не было и озера, на берегу которого мы с Сашей занимались любовью когда-то — в прошлой жизни, в иной реальности. Только длинный, пологий, нескончаемый склон, по которому я бежал неизвестно куда.

Окончательно выдохшись, рухнул на землю. Надо мной, в нескольких десятках метров — темная верхушка горы. Подо мной, вдалеке, примерно на одинаковом расстоянии — свои и чужие. Жертвы и хищники. Люди и — система…

Поднялся на ноги. Переводя взгляд с одного поселка на другой, прошептал, ни на что не надеясь:

— Я дотронулся до тебя. Помоги теперь ты.

И ощутил, как гора…

…кивнула.

Может, это было продолжением бреда. Я физически почувствовал, как она кивнула — не удержался на ногах, кувырком покатился вниз. Тормознул через несколько метров у какого-то валуна. Ударился локтем обо что-то.

Посмотрел вокруг. Справа и слева от меня — оползень: булыжники, вывороченные сухие кусты, пыльные облака… На склоне впереди — грязный, потрепанный «Урал». Он-то как здесь оказался? Поднялся из недр во время очередной перестановки мебели?

А потом я увидел, обо что ударился.

Автомат «Шмайсер». Времен третьего Рейха. Как в кино…

Мозаика сложилась: теперь кристально ясно, «что делать».

…Минут через пять оползень прекратился. Только пыльные облачка кое-где на склоне. Я встал на ноги, с автоматом в руках пошел вниз, к «Уралу». Остановился в метрах в двадцати, долго смотрел в долину, пытаясь зафиксировать в памяти образ поселка службистов. Потом представил себе на месте машины поселок — и выстрелил.

Задним числом промелькнула мысль: а с чего я решил, что в бензобаке есть горючее? И с чего взял, что автомат заряжен?

Бак рванул.

Немыслимую вечность я смотрел на горящие останки машины. Потом перевел взгляд вниз, в долину, за ограду зоны аномалии. Уже зная, что там увижу.

На месте чужого поселка — стена пламени.

Опустошенно двинулся вниз по склону. Спустился в овраг, пересек речушку вброд, поднялся на обрыв. Раздирая руки, перелез ограду и потащился домой.

Шел по территории базы к своему корпусу — без мыслей, без планов, без сил. Проходя мимо апартаментов Венского, вспомнил про болтающийся за плечом «Шмайсер». Может, так будет гуманнее, чем топором?

Вот только за плечом, по закону уайтбола, уже болталось не оружие. Другое что-то… спортивная сумка. В сумке — одна-единственная вещь: белый мяч.

Мне стало весело. Кто-кто, а Венский сумеет оценить иронию ситуации.

Отшвырнул сумку в сторону, подбросил мяч — и со всей дури засадил его к шефу в окно.

…Исполинский конус высился на горизонте. Машина шла туда на полном ходу, но гора почему-то не становилась ближе. Наоборот, удалялась. Или — нет… уменьшалась, ужималась, усыхала. «Вулкан» превращался в «сопку».

Человек испугался, что муравейник окончательно исчезнет, и остановил вездеход. Выбрался наружу, перешел мост, преодолел ледяной завал и двинулся вперед по плантациям синего мха. Потом мох исчез. Исчез прямо из-под ног: вот был, а вот не стало. Появилось другое: теперь к «сопке» тянулась цепочка путевых вешек. Такими вешками полевые специалисты на Луне иногда маркируют свои маршруты… Христо удивился — откуда здесь это? — но продолжал идти дальше, по маркерам.

Остановившись неподалеку от подножия муравейника, включил дальний свет. «Я ухожу. Спасибо за все, и — прощайте. Буду помнить…»

— Не спи, замерзнешь!

Христо вздрогнул, обернулся.

Светает. Слышен первый трамвай. По дороге желтой лисой ползет зрелая осень.

Рядом тормозит уборочная машина.

— Привет, Вить. Как жизнь?

— Разве ж это жизнь. Поднять — подняли, а разбудить забыли. А тебя чего носит по улицам спозаранку?

— Вечером людей много.

— Чего это ты людей не любишь?

— Не люблю, когда их много.

— Врешь ты все. Скажи — ночевал не дома.

— Кому я нужен.

Витька недоверчиво взглянул на собеседника:

— Да ну? Ты ж знаменитость, только свистни — ща сами на шею вешаться прибегут. Хотя… — Покачал головой и для справедливости добавил:

— Когда баб слишком много — тоже нехорошо. На личную жизнь времени не остается.

…Личная жизнь. Что-то такое из другой реальности.

В этом году Христо Ведову впервые с момента возвращения экспедиции позволили перемещаться по территории закрытого летного городка без охраны. Почти свобода. Несколько лет назад это было недостижимым идеалом счастья.

…А тогда, на Ганимеде, капитан не ездил прощаться к муравейнику. Хотя — мог: люди и машины в окрестностях корабля сновали туда-сюда, демонтировались купола и часть стационарного оборудования, отлучку заметили бы не сразу, терять, в общем-то, было уже нечего… Христо не пошел прощаться к муравейнику: перед смертью не надышишься.

Так что все это — сны и фантазии. «Не спи — замерзнешь…»

Холодно просыпаться.

— Подвезти тебя?

— Подвези.

Христо забрался на сидение. Машина заурчала и поехала дальше своей дорогой, вдоль пустынной, светлеющей улицы.

— Да и вообще — женился бы давно, — заметил Витька. — Сколько тебе лет-то?

— Под сорок.

— Я думал — меньше. Тем более, женись. Развестись никогда не поздно, а, говорят, в сорок лет семьи нет — и не будет.