Елена Асеева - К вечности

Видения шли таковыми мощными волнами, что я сразу понял, сие не послание Валентине, не сбой кодов, или болезнь, это наступает мое перерождение.

Медленно моя последняя грань познакомившись, сплотилась с предыдущими. Она, растворяясь в сияющем естестве, не торопливо сцеплялась, объединялась с моей общей сутью, и, одновременно, с каждой граней в отдельности. Степенно сращивающийся с моим естеством мозг Валентины, пришедший в своих духовных изысканиях к отрицанию Бога, был, определенно, не так далек от понимания божественности всего сущего во Всевышнем. В осознании и самого человека, как смыка в том бесконечном круговороте чувств, мыслей, дыхании, творении живых созданий, существ и, несомненно, самого Бога. Человека не просто дарующего жизнь будущему божеству, но и поддерживающего в целом существование Зиждителей. И вместе с тем являющимся малой искрой, материальной крохой, каковую так легко уничтожить, подстроив автомобильную катастрофу или спалить севергой пущенной из космического судна.

Когда мозг растворились во мне, я стал также неспешно разворачиваться, поглощая уже саму плоть. Это тоже вершилось по прописанным во мне кодировкам. Потому начало происходить независимо от моих мыслей, желаний, и как почасту со мной бывало, нежданно.

Данное раскрытие и поглощение человеческой плоти стало достаточно болезненным не столько для нее самой, абы она вже не содержала мозг (а посему не кому было анализировать поступающие болевые сигналы, да и сам мозг стал моей гранью) сколько для меня. После болезни в жизни Есиславы, сие стала моя первая боль. И потому, когда мое естество принялось распрямляться, я закричал от страха. Сначала только от страха, потом от боли. Крик, очевидно, был таким мощным, что оглушил не только дубокожих моих братьев, Велета и Воителя, находящихся на маковке четвертой планеты, ноне величаемой Марс. Он на время вывел из строя упыря Пугачем, потому мне пришлось разворачиваться в полном одиночестве, так как Валентина уже давно, стоило только прийти первым видениям, ночевала в кровати одна. Пугачем не смел ее коснуться и уходил в соседнее помещение нашей квартиры по первому к рожденному ребенку, а после, когда мальчика, как ненужный объект убрали, обитал там один.

Медлительно мое сияющее тело, уже полностью покрытое ажурными нитями кумачовых мышц, жилок, оранжевыми кровеносными сосудами, влекущими внутри себя мельчайшие сплетенные меж собой, витые серебряные, золотые, платиновые символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, и более мелкие геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик, распрямлялось. Неторопко сияние наполнило голову плоти, чрез шею переместилось в туловище, и стало охватывать изнутри сами конечности: руки, ноги, перста, стопы, каждую человеческую жилку, нерв, сосуд, кость, сустав.

Боль становилась нестерпимой, словно та самая каждая человеческая жилка, нерв, сосуд, кость, сустав, стопа, перст, нога, рука прорезывали мое естество, грубо вклиниваясь меж моих кровеносных сосудов, жилок, мышц… только не переплетаясь, а как-то рывками и резко разрывая сами выстроенные формы, внедряясь в них, подобно чужеродному организму.

Я кричал, по-видимому, долго и, похоже, мало, что соображал меж короткими промежутками передышки, так как долетающий до меня голос Родителя, что-то успокоительно шепчущий, не просто не мог осмыслить, но по первому даже распознать. Те самые болезненные трепыхания, вливания естества в плоть и, одновременно, сути человека в мое сияние длились значимо долгое время. Мое естество не только разворачивалось, оно, вытягивая саму плоть, вельми сильно удлинялось, с тем распространяя человеческую основу телес и костей по всему божественному сиянию. Оттого я слышал в паузах меж криками и шепота Родителя хруст и треск ломаемых, растягиваемых костей, гулкое плюханье поедаемых моим естеством внутренних органов, скрип натягиваемых мышц и нервов.

Иноредь, вскидывая голову от поверхности кровати, я видел, как лениво набухающие кровью органы растворялись, впитывались и единожды перемешивались в одно сплошное красно-коричневое месиво, четко повторяющее очертания тела. От острой боли я ронял голову на ложе, а из открытого моего рта выплескивалось сияние и крик…

И сызнова…сызнова я растягивался… растворялся… перемешивался и кричал.

В какой-то миг времени я отключился, и это оказалось таким благостным для меня затишьем после боли, дарующим малую толику передышки, пред следующим рывком и движением к перерождению.

Когда я вновь очнулся, узрел над собой не белый потолок комнаты, некогда бывшей спальни Валентины и ее мужа Бориса, точнее упыря Пугачем, оклеенный дотоль обоями, отшпаклеванный, залитый бетонным перекрытием и нависающей шиферной крышей, а голубое небо. Белые разрозненные, расхлябанные, лохмотки облаков неподвижно замерли на небосводе, очерченным стенами по прямоугольному контуру самого помещения. В самом центре того небесного купола горела мощная в размахе серебристая кроха света.

Я видел ее дотоль в прежних жизнях моих граней: Владелины, Есиславы, Яробора Живко, и не разу в плоти Валентины. Той самой крупинки, откуда прилетали мои братья и Отцы. На самом деле это была не кроха света, а круглая загнутая по спирали голубо-серебристая жерловина, в своем центре смотрящаяся бесконечно глубокой, кою называли чревоточиной. Данная чревоточина, единая сеть, связующая все Галактики Всевышнего и проходящая как раз меж стенок самих Галактик, лучисто полыхнула светом в мою сторону, точно успокаивая или поддерживая. И я застонал, абы знал, в Млечный Путь влетело космическое судно одного из моих старших братьев, а может даже Отца.

Прошло немного времени, которое человек назвал бы минута, а божество дамаха, в каковом я обессиленный старался сообразить, зачем с дома сняли крышу и потолок, оставив сиять лазури неба, когда от стен комнаты к моему ложу ступили три моих старших брата. Стынь, Дажба и Круч прибыли, вероятно, искрами, оных я просто-напросто не приметил, и днесь разместились от меня по три стороны, абы их можно было лицезреть. Обряженные в долгополые сакхи, с длинными рукавами и клиновидными вырезами на груди, соответственно черной, белой и зеленой расцветки, братья были обуты в серебряные сандалии, а на головах их восседали значимые по виду ореол-венцы. Впрочем, в этот раз они не имели каких-либо украшений: перстней, браслетов, цепей, и даже проколов в бровях аль мочках ушей.

Как и полагалось первым, так как он значился старшим, заговорил Стынь:

— Милый наш малецык, — голос брата дрогнув, потух.