Елена Асеева - К вечности

Видно он вельми волновался, ибо как я ведал первый раз выступал в роли старшего. И первый раз пришел за лучицей, поелику вследствие болезни не сумел приветствовать Дажбу, и не был отпущен Родителем и Отцом к Кручу.

— Ты готов к перерождению, — все же Стынь переборол свое волнение и заговорил теперь много степеней, ровнее. — Готов к обретению костяка, имени, печищи. Сейчас мы отнесем тебя в пирамидальные храмовые комплексы, когда-то возведенные на планете Земля нарочно для обретения тобою костяка. Теперь ты должен выбрать кто из нас троих, младших представителей печищ, соответственно Димургов, Расов, Атефов понесет тебя.

Стынь смолк, а я дотоль не сводивший с его лица взора, так как дюже за ним наскучался, едва слышно дыхнул:

— Так больно…

— Да, мой бесценный, — торопко откликнулся Стынь и мясистые губы его изогнулись сопереживая мне. — Надобно потерпеть. Рождение, увы! наш милый связано с болью.

— Стынь, ты понесешь меня, — додышал я и снова застонал, теперь, кажется, еще больней, пронзительней заныли мои губы. И зачем нужен был этот вопрос? Ведь все! все Боги знают в чью печищу я войду, какое выберу имя.

— Закон Бытия нарушать недолжно, — мягкий, лирический баритон Дажбы проколыхал пространство подле меня.

И я понял, что мне не надо говорить, всего-навсе послать им ответ мысленно. Стынь меж тем склонился ко мне. Он, бережно приподняв мою голову, просунул левую руку под шею, правой подхватив ноги под коленями.

— Драгоценный наш, — вкрадчиво произнес младший Димург, все еще не поднимая меня с ложа. — Ты только не кричи, потерпи. Круч очень юн, совсем дитя, также, как и Дажба. Твой крик будет для них тягостно-болезненным, особенно потому как ты вельми мощное божество. Он отдавался в нас все это время и сие вопреки закрытой чревоточине.

— Дюже потому как было больно, — досадливо отозвался я, послав данную молвь, однако, мысленно.

— Я знаю мой ненаглядный, — немедля произнес Стынь и я увидел, как черные почти не имеющие склеры, его глаза на мгновение остекленели, похоже переполнившись слезами. — Но этот путь. Путь до пирамидальных храмовых комплексов мы должны пройти вчетвером, чтобы через твою боль сплотить нашу чувственность, наши отношения. Чтобы потом… после… всегда быть единым целым и все время ощущать друг друга.

Стынь медлил еще пару бхараней, а когда прочитал в моих сияющих, ибо они поколь не имели цвета, очах согласие медленно и весьма бережно поднял меня с ложа на руки.

Все же я не удержался и вскрикнул.

Вскрикнул и тотчас отключился…

Уж было очень больно.

Не ведаю даже, как объяснить теперешнее мое состояние и ту боль, что я испытывал. Но если представить, что с тела содрали кожу, часть плоти и верно костей, оставив там главным образом мышцы, жилы, сосуды, нервы в какой-то вязкой субстанции, будет убийственно больно. Вот так ощущал себя и я.

Когда я вновь обрел себя, Стынь все еще находился в комнате, нежно прижимая мое стонущее тело к своей мощной груди, а Дажба и Круч поместились позади, крепко держась за его плечи.

Токмо одного взгляда мне хватило, чтобы понять ноне комната лишилась не только обстановки, но и самих стен. Понеже теперь по правую и левую от меня и братьев стороны, обаче, как спереди и сзади не существовало более каких преград. Восьмой этаж, на котором располагалась угловая квартира, выглядел стесанным. Не зрелось не то, чтобы стен, но даже и соседних квартир. Казалось, ноне это была смотровая площадка, открывающая вид на раскинувшиеся внизу пятиэтажки, детские площадки, парковки машин, проезжие части. Ближайшие здания те, что когда-то выглядели значительно выше дома Валентины, также лишились верхних этажей, в лучшем случае сровнявшись с тем, на котором находились мы. В худшем они многажды уменьшились так, вроде им запрещалось преграждать нам пространство. Кругом не слышалось никакого шума, допрежь наполняющего и сам город, и дом в котором обитала Валя. Точно от зова, что я исторгал из себя и сама планета, недвижно замедлив движение, замерши, стихла.

Лишь одного вздоха аль точнее молвить трепета естества хватило мне, абы ощутить собственную боль и пережитую по моей вине боль старших братьев.

— Простите, — едва шепнул я, шевельнув губами, чтобы данной нескончаемо протекающей болью встрепенуться, скрутить себя, собрать воедино и более не доставлять боли тем, кто был так мне близок.

— Ничего, наш любезный, — полюбовно отозвался Круч, стараясь, таким побытом меня поддержать. Хотя я чувствовал, он, будучи моложе всех, тяжелей других братьев пережил боль, посему и красно-смуглая его кожа местами растеряла золотое сияние. — Все хорошо, ты только потерпи.

— Сейчас мы перенесем тебя в пирамидальный храмовый комплекс, некогда возведенный гипоцентаврами, — вступил в толкование Дажба. Он стоял подле левого плеча Стыня и потому был ближе к моему лицу, и я без натуги мог его видеть. — Мы обратимся в искры и ты вместе с нами. Только ты, наша драгость, ни в коем случае ничего не делай. Ты должен всего-навсе подавить в себе крик, все остальное сделаем мы! Мы, младшие члены наших печищ, для того и прибыли сюда.

— Доверься нам малецык, — добавил Стынь и ласково мне улыбнулся.

Они улыбались все втроем, несмотря на только, что перенесенную боль. И, конечно, я им доверился, поелику любил их не меньше, да и у меня вряд ли б хватило сил самому обратиться сейчас в искру.

А немного погодя, Круч, так наверно полагалось, мысленно молвил: «Готов».

И немедля кожа все трех моих братьев ярко засветилась, запылала почти рдяными всполохами, в том сиянии сгущая наше общее естество. Широкие лучи света, выбивающиеся из тел Богов, образовали мощный пылающий шар. Они зримо для меня дрогнули и также резко их мерцающие рубежи сошлись в единую точку… крупинку… частичку огня. Ту самую кроху, что всегда, везде и во всем начинала процесс зарождения. В тот миг, когда мы с братьями сжались в единую мельчайшую искру, я ощутил такую боль. От каковой вже, похоже, и неможным стало кричать…выть…стенать, понеже рот как таковой не мог отвориться. Судя по всему, мое сжатое естество в тот момент принялось судорожно вибрировать. Поелику мгновение спустя, когда я, ощутив рывок пространства подле себя, оказался в тесном помещении в своем прежнем образе, мою голову крепко удерживал Дажба. А Стынь столь плотно прижимал меня к себе, что мое сияние, кажется, перемешивалось с его темной кожей.

— Тише, тише, — взволнованно шептал Дажба.

И руки младшего Раса обхватив, не столько фиксировали мое все еще рассеивающееся сияние, проникающее меж жилок, сосудов, мышц, сколько окутывали красно-коричневое, вязкое месиво, в которое превратилась плоть последней грани.