Михаил Харитонов - Факап

— Так это ты собирался делать легенду? — Сикорски осклабился. — А не будешь. Поставлю на это дело Каммерера. Ему и дам инструкции. Нет, я даже разрешу ему поучаствовать. Пусть хоть в чём-то поучаствует. А теперь я, с вашего позволения, пойду. У меня много дел.

Он окинул присутствующих презрительным взглядом и вышел, не закрыв дверь.

— Ну зачем так, — проворчал Григорянц, аккуратно дверь прикрывая. — Нехорошо.

— Его можно понять, — тихо сказал Комов. — То, что ему предстоит... Не знаю, как бы я на его месте, — покачал он головой. — Не знаю.

Валентин Петрович вдруг понял, что как-то незаметно для себя выпил почти весь бокал. Решил, что с него хватит.

— И всё-таки... простите за такое занудство, конечно... — начал он своё обычное вступление, — но я так и не понял.

— Чего? — спросил Комов, отвлекаясь от дум.

— Если честно, то ничего, — заявил архивариус. — Ну, почти. Прежде всего — историю с Вандерхузе. Я в ней запутался. Я уже начал сомневаться в том, что этот Вандерхузе вообще существовал... А у вас то так, то этак... Я всё-таки архивариус. В документах тоже бывают противоречия. Но в конце концов всегда выстраивается какая-то история. С началом, серединой и концом. У вас всё время какие-то обрывки. Предположения, которые тут же опровергаются. Недомолвки и намёки непонятно на что. И всё время такое чувство, что сейчас кто-то скажет пару слов, и вся картина изменится. Меня лично это... напрягает, — подобрал он словцо из чужого лексикона.

— Вот! — Горбовский поднял палец. — Вот в этом-то всё и дело. Вы любите законченные истории. Которые существует исключительно на бумаге. То есть в тексте. А мы вынуждены строить гипотезы и принимать решения, исходя из обрывков и предположений. В ситуации, когда доступная нам информация неполна, противоречива и недостоверна. И при этом приходится учитывать множество факторов, внутренних и внешних. От личных чувств отдельных людей и до вселенских планов высших сил. Причём никогда не знаешь заранее, что в данном случае важно... Вы хотите поиграть в эту игру?

— Пожалуй, нет, — сказал Завадский.

— А придётся. Вы мне понравились, Валентин Петрович. Трезвый, неглупый, управляемый человек. Единственная серьёзная слабость — привычка к интеллектуальному комфорту. Но это лечится, — он поощрительно улыбнулся.

— Вот значит как? — Завадский попытался добавить в голос скепсиса. Получилось не очень убедительно. — Хорошо, допустим. Я люблю интеллектуальный комфорт. И хочу, чтобы мне его обеспечивали хотя бы по минимуму. Окажите мне эту маленькую любезность, пожалуйста. А то после сегодняшнего... — он поискал подходящее выражение, но не нашёл, — у меня будет несварение мозгов.

— И чего же вы конкретно хотите? — заинтересовался Горбовский.

— Расскажите историю Вандерхузе. С начала до конца. Без намёков, двойных смыслов, подвешенных вопросов. У вас же в голове она есть. Потому что вы нормальный человек, — тут он немного запнулся. — Да, человек. И тоже любите интеллектуальный комфорт.

Горбовский немного подумал.

— Водички мне ещё налейте, — попросил он Григорянца. — Ну что ж, Валентин Петрович, в чём-то вы правы. Давайте я вам расскажу то, что знаю и как вижу. А коллеги, в случае чего, поправят. Только начать придётся издалека. С Целмса и Сикорски. В данном случае без этого никак.

— Случаю очень внимательно, — сказал Валентин Петрович, усаживаясь поудобнее.

— В общем так, — начал Горбовский, закидывая руки за голову. — Вы, наверное, заметили, что наш друг Рудольф несколько недолюбливает своего тёзку.

— Кажется, это называется "ненавидит", — заметил архивариус.

— Ну или так. Причин он приводит много разных, но это скорее поводы. А вообще-то всё началось как чисто личная неприязнь. Возникшая во время совместной работы. Причём на совершенно пустом месте. Хотя, может, и не на совсем пустом. Видите ли какое дело... Целмс родился на Тагоре, всё детство провёл там. И вырос похожим на тагорянина. Например, совершенно не агрессивен. Очень рационален. Умеет вызывать симпатию. Его все любили. Но была у него одна нехорошая привычка. Смеяться над тем, что ему казалось смешным. В том числе над людьми. Причём без злобы, этого за ним не водилось. Просто — ну вот смешно же, почему бы не посмеяться... Понимаете?

Завадский задумчиво кивнул. рассматривая пейзаж в окне. Там снова был склон, залив и развалины. Небо, правда, было вечернее — налитое синевой, с просвечивающим сквозь синеву молодым месяцем. Рядом с ним светилась красная звёздочка космической станции.

— А у нашего Руди Сикорского есть одна слабость, — продолжил Горбовский. — Он терпеть не может, когда над ним смеются. Любое другое отношение его устраивает. Особенно страх и ненависть. Он обожает, когда его боятся и ненавидят. Ему это придаёт веса в собственных глазах. Но только чтобы не смеялись. Этого он не переносит даже в гомеопатических дозах.

— Дозах чего? — не понял Валентин Петрович.

— Не обращайте внимания, устаревшая лексика... Ни в каких дозах, даже в самых маленьких. А Целмс, на своё несчастье, регулярно над Сикорски подтрунивал. Причём очень тонко и едко. Знаете, откуда у Руди бабочка на резинке? Целмс поглумился. Сикорски, когда раздобыл этот свой древний пиджак от Маркса и Спенсера, только в нём и ходил. Очень ему нравилось быть элегантным. А Целмс посмотрел на это и сказал, что для полноты образа нашему Рудольфу не хватает перстня с печаткой, бабочки на резинке и малиновых носков...

Завадский представил себе Сикорски в малиновых носках и невольно фыркнул.

— Вот-вот. Видите? Руди, когда про это услышал, очень обиделся. И с тех самых пор специально носит бабочку на резинке. Дескать, вот вам.

— Как-то мелко, — сказал Валентин Петрович.

— Ну в общем да. Но Целмс его вот таким манером подкалывал постоянно. Особенно в связи с Леной. Я имею в виду нашу Лену.

— Сикорски за ней ухаживал, — сказал Валентин Петрович. — Ну так она его отшила.

— Ну да. Просто во время ухаживания Сикорски почти убедил себя, что Лена всё-таки уступит. Ходил сам не свой, с работы бегал, цветы дарил, подарки делала... А Целмса это почему-то очень забавляло.

— Не только его, наверное, — задумчиво сказал архивариус.

— Наверное. Но Сикорский всё списывал именно на Целмса. Даже свою финальную неудачу.

— Они друг другу не подходят в принципе, — уверенно сказал Валентин Петрович. — Это и дураку ясно. Непонятно, зачем он вообще за ней бегал.

— Потому что девочка из хорошей семьи, — сказал Комов. — У Руди на этом месте...

— Давайте всё-таки не будем совсем уж углубляться в эти темы, — предложил Горбовский. — Это, в конце концов, некрасиво.

— Я архивный работник и очень люблю углубляться во все темы, — напомнил Завадский. — И что вы там говорили об интеллектуальном комфорте?