Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

Тем ранним утром Аня, пока я вглядывался в нее, повернулась на спину, все еще продолжая дышать глубоко и ровно. Машинально убрала с лица прядь волос, чуть приоткрыла губы, словно разговаривая во сне. Груди ее лежали на ребрах, немного сдвинутые силой тяжести в сторону. Ноги были раздвинуты ровно настолько, чтобы я мог увидеть расщелинку между ними. И я, в сотый раз уступив искушению, тихо поцеловал ее туда и провел языком по желобку, снизу вверх. Он, на удивление влажный, легко разошелся, дав кончику моего языка коснуться ее там. Аня, так и не открыв глаза, пару раз вздохнула, провела ладонями по моим волосам и, раздвинув ноги пошире, приподняла меня, взяв за плечи.

Какое-то время спустя я спросил, давно ли она не спит.

– Не очень. Я почувствовала, что ты глядишь на меня. Возбудилась и притворилась спящей.

– Поэтому ты и была такой.

– Готовой ко всему, как выражаются в Северной Дакоте любители подледного лова.

Всякое случалось с нами в постели. Иногда мне выпадали редкие мгновения равновесия, полного владения собой, и я мог, ничем не рискуя, заставить Аню кончить, когда того захочу; и пока ее тело натягивалось, как струна, и билось, я чувствовал, что мне открывается нечто, долго сохранявшееся в тайне, что какое-то бремя воспоминаний спадает с моих плеч. И наконец она просила меня не сдерживаться больше – так, словно сама насладилась уже достаточно. Когда же я так и делал, когда Аня ощущала, что я набухаю в ней, ее пронизывала последняя, самая сильная судорога, и мне приходилось продолжать, пока она не выбивалась из сил.

А после. Ну, Лори обычно лежала в постели до бесконечности, водя кончиком пальца по моей спине, тихо напевая мне блюзы, которые слышала в клубах Южного Чикаго, где бывала в детстве со своим дядей. Аня же либо проваливалась в сон, либо вставала, одевалась и находила себе какое-нибудь занятие.

Я рассказываю эти подробности о себе и Ане потому, что секс был для нас чем-то большим обычного совокупления – силовой подстанцией, питавшей все, что с нами происходило. Он привязывал нас друг к дружке. Он и музыка. Мы словно обращались в единое существо. Я пытался соблюдать осторожность, отыскивал признаки того, что, быть может, позволяю себе идти по опасной дорожке, но мне продолжало казаться, что Аня еще должна получить от меня очень многое.

Например, она никогда прежде не бывала в Лос-Анджелесе, и город этот ее пугал.

– Я не могу понять его по-настоящему, Фредди, – сказала она все в то же воскресное утро. – Голливуд просто дыра дырой, верно? Хороший климат и безвкусные дома. Не безвкусные даже, никакие. Прямоугольные фиговины с несколькими пальмами. Как это все устроено?

– Ты о чем?

Мы ехали по Мелроуз-авеню во взятом нами напрокат «Форде» с откидным верхом.

– Ну, возьми Нью-Йорк, – ответила она. – Там все понятно – Уолл-стрит, богачи из Верхнего Ист-Сайда, иммигранты приезжают туда, а потом разъезжаются по стране. Ты вроде как поднимаешь капот машины и видишь, как работает двигатель. А здесь люди просто слоняются без дела. Вон на холме несколько заколоченных особняков стоит. Что тут творится?

Мы доехали до Пирса Санта-Моники и уселись обедать в кафе, из которого открывался вид на океан; и я стал рассказывать Ане, как приехал в Лос-Анджелес после того, как в Англии развалилась моя первая группа. Мы побывали здесь во время нашего американского турне, и город мне понравился. Я думал тогда, что хорошо бы тут задержаться, пожить, пока я соображу, что мне делать дальше. Приехал, позвонил рекламному агенту, который помогал нам с турне, а тот сказал, что собирается сегодня на вечеринку – на Уондерлэнд-авеню в Лорел-Каньоне, – и будет неплохо, если я туда тоже подъеду. Было и правда неплохо. Настолько неплохо, что я остался в Каньоне на три года.

Все запреты, вынесенные мной из детства в южном Лондоне вместе с воспоминаниями о сером дожде. Все это я выбросил в начале бульвара Лорел-Каньон. Их место занял вид на курящуюся равнину, который открывается с вершины горы Лукаут. Душа моя приняла в себя полуголых девушек, луговую траву, бревенчатые домишки в конце проселков – жилища, где каждый тебе рад. Для бледнокожего англичанина это было экзотикой – эвкалиптовые ветрозащитные полосы, жара, «Сельская лавка», еженощные джем-сейшны у кого-нибудь дома, гулянки до рассвета, ночи, пропахшие акацией и жасмином. Так и должны жить люди: делиться всем, что у них есть, любить друг друга, общими усилиями создавать жизненный уклад, лучший, чем у прежних поколений с их войнами и рабской зависимостью от заработка. Мне он оказался близок и удобен, как будто я уже жил так в каком-то былом существовании, в деревне, затаившейся в недрах огромного города, в пограничном форте, вокруг которого ночами ухают совы и воют койоты, зато доехать от него до «Виски-э-Гоу-Гоу» можно всего за пятнадцать минут, а в «Трубадуре» у тебя скидка.

– Честное слово, мне показалось, что я уже бывал здесь. Все внове – и так знакомо.

– Послушать тебя, Фред, так ты жил в раю.

– По-моему, это он и был.

– А как звали ее?

– До Лори у меня были в Каньоне две девушки. Кэти и Рома. Не одновременно.

– Хороший мальчик. И чем ты зарабатывал на жизнь?

– Чем придется. Красил дома, плотничал. Аккомпанировал. Наделал кучу долгов. Одно время был должен Питу тридцать пять тысяч.

– Черт, я таких денег в жизни не видела.

– Я тоже. В чем и состояла проблема.

– А он не возражал?

– И глазом ни разу не моргнул. Так уж мы тогда жили. Он записал со своей прежней группой большой альбом, так что деньги у него водились. И верил, что долг я верну.

– Ты вернул?

– Со временем. Впрочем, процентов он не взял.

– Мне этот Пит нравится.

– Ну так поедем, познакомишься с ним.

Вечером мы ехали в открытом «Форде», играло радио. По какой-то причине мне хотелось, чтобы Каньон произвел впечатление на Аню. Чтобы он ей понравился и даже чтобы она задним числом разделила со мной счастье, которое я здесь узнал. Я говорил не умолкая, рассказывал всякие истории и, может быть, потому прозевал поворот. Пришлось объезжать «Сад Аллаха», место, которое так притягивало звезд старого кино, и одолевать крутые повороты Аппиевой дороги.

– «Сельская лавка», – сообщил я. – Еще один центр притяжения.

– Секса тут было, я так понимаю, выше головы.

– Ну еще бы.

Випа-вэй была когда-то крутой, рискованной тропой с дренажным желобом посередине, а потом кто-то, явно закинувшись «кислотой», придумал спускать по ней летом воду, чтобы со свистом съезжать вниз на автомобильной камере.

– Сколько лет тебе было, Фредди?

– Лет двадцать пять.

– Одиннадцатый номер проехали.

– О, смотри, вот и он. Дом Эви – видишь, внизу.

– Они про нас с тобой не знают?