Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

– Только не для меня, – прошептал Фабрицио.

Караваджо услышал в голосе новоиспеченного адмирала эхо давних воспоминаний.

– Что ж, мы и впрямь убегали тогда ото всех – хотя бы ненадолго.

На горизонте в нескольких милях рыжели сухие поля Калабрии. Караваджо, прищурившись, смотрел вперед, сквозь играющие на волнах отблески.

– Сбежим и на этот раз – на Мальту. Как тогда.

Караваджо сжал зубы. «Он что, думает, что опять так же легко заманит меня в постель?»

– Я плыву на Мальту, потому что дал слово твоей матери.

– Значит, это дело чести.

– Дело чести.

Новый бросок костей – и всеобщий рев. Проигравший рассерженно толкнул более удачливого соперника – так что тот повалился на спину. Фабрицио прикрикнул на них, и драка пресеклась. Дальше играли в хмуром молчании.

– Не вини мою маму, Микеле. Для тебя это неплохой шанс. Великий магистр ордена согласился принять меня – с условием, что я привезу на Мальту и тебя. Твое искусство прославит город, который он строит. Смерть того Фарнезе мне простили, а ты получишь хорошие заказы. Мама сделала все, что могла, разве нет?

Караваджо вспомнил, с каким облегчением смотрела на него Костанца, когда объясняла условия договора. Она призвала его в свои покои во дворце ее кузена – князя Стильяно, где художник прожил год, пока был в Неаполе. Костанца помолодела лет на десять, и все благодаря Фабрицио. Микеле помнил, с какой радостью она смотрела на них, когда они мальчиками играли в садах ее поместья. «Я всегда думал, что она радуется мне, – подумал он. – Какая глупость. Родной-то ее сын Фабрицио». Он покосился на красивое, приветливое лицо стоявшего рядом с ним названного брата. «Я до сих пор надеюсь на ее расположение. Как пилигрим, который вздумал соперничать с Сыном Божиим за любовь Пресвятой Девы».

– Конечно, и в Неаполе ты без работы не сидел. «Семь деяний милосердия» в Пио Монте – шедевр, – продолжал Фабрицио. – Но оставаться там тебе было опасно. А на Мальте Томассони до тебя не доберутся.

Да, «Семь деяний…» Среди прочих фигур – еще одна Мадонна с чертами Лены. Изможденная, пепельно-бледная, она воплощала сострадание, в котором Караваджо так нуждался.

– Ты прав, пожалуй. Мальта так далеко, что скроет меня не хуже, чем Индия.

Кожа Фабрицио была гладкой и свежей. Молодой адмирал излучал уверенность в себе – яркую и чистую, как накинутый на его плечи драгоценный плащ с вышитой перевязью. Но сейчас он отбросил со лба соломенно-золотистые волосы и прикусил губу. Его взгляд почти робко искал ответа Караваджо.

– Ты думаешь о нем, Микеле?

– О том, кого я убил?

Фабрицио кивнул, и прядь волос закрыла ему бровь.

– Он еще безжалостнее, чем его мстительные братья, – ответил Караваджо. – Везде меня преследует. Уж он-то доберется и до Мальты.

– Мне иногда кажется, что, уцелев на дуэли, я погиб вернее, чем если бы проиграл ту схватку, – сказал Фабрицио. – А тебе не кажется иногда, что вместе с ним умерли и твои свобода и счастье?

– Я отрезан от свободы и счастья с того дня, как покинул дом твоей матери, – ответил Караваджо. – Были за эти годы минуты, когда я испытывал их вновь, но по большей части я брел через жизнь тяжело, как по болоту.

После удара шпагой, нанесенного в пах Рануччо, Караваджо каждый день вновь и вновь мерял глубину падения своей души. Он положил руку на плечо Фабрицио.

– Когда ты свободен, то видишь только запреты. И в итоге лишаешь человека жизни – может быть, для того чтобы проверить, сумеешь ли ты безнаказанно преступить беспрекословную заповедь Господню. Мы с тобой причастились священнейшей из тайн.

– Хочешь сказать, убийство – это испытание Господне? – Фабрицио печально усмехнулся.

– Нет, – тихо, словно с удивлением, проговорил Караваджо. – Дар.

Фабрицио сжал его запястье.

Караваджо показал глазами на экипаж судна, напоминая ему об осторожности. Фабрицио отнял руку.

– Шипионе хочет, чтобы ты пробыл на Мальте лишь до тех пор, пока он не договорится с Томассони о твоем помиловании. Семья Рануччо все еще требует отмщения. – Он вытянул шею, оглядываясь на четыре корабля, в ряд плывущих за галерой. – На Мальте ты можешь не бояться Томассони. Но остерегайся рыцарей, Микеле. Они дали обет вести монашескую жизнь – и при этом ходят в походы на неверных турок, так что некоторым резня милее, чем молитва.

– А мне-то что до этого?

– Все эти рыцари – дворяне. Германскому рыцарю нужно доказать благородство происхождения в пятом поколении, чтобы его допустили в орден. Француза примут, если его деды и бабки происходили из знатных семейств без примеси простой крови. А испанские и португальские рыцари должны подтвердить, что в их роду нет ни одного еврея.

– А ты?

– У нас, итальянских рыцарей, все предки во всех четырех линиях должны быть дворянами двести лет.

В трюме по спинам галерников звонко прошелся кнут.

– Стало быть, они не монахи, а вельможи, – сказал Караваджо.

– Вельможи и пираты, грабящие турецкие корабли. В портах они развлекаются по тавернам и публичным домам, но старшие рыцари все же держат молодежь в узде. У себя в Поганом садике, Микеле, ты кого угодно мог огреть по голове – кардинал дель Монте вытащил бы тебя из тюрьмы. Но если полезешь в драку с кем-нибудь из рыцарей – можешь считать, что объявил войну знатнейшим семьям Европы. Сам папа пишет им почтительно, подбирая выражения. Так что прикинься смиренным ремесленником и держись от них подальше.

Голос Фабрицио, докучный, как жужжание комара, доносился до Караваджо как будто издали – то ли наяву, то ли во сне. И вдруг комариный звон раздался возле самого уха: вот-вот вопьется, и не успеешь прихлопнуть. «Смиренным ремесленником».

– А в Неаполе я что, по-твоему, делал? – огрызнулся он.

Фабрицио погрозил пальцем:

– Я же говорю, не спорь с сильными мира сего.

С нижней палубы через люк вылезли двое моряков. Они тащили безжизненное тело раба, покрытого язвами и коростой. Тряпка, заменявшая ему одежду, была испачкана испражнениями, на бедрах и руках краснели кровавые мозоли от скамьи и весла. Язык вывалился из пересохшего рта, будто ища пищи в воздухе.

От плети на плечах раба открылись старые раны. По потной спине потекли тонкие алые струйки, как будто телу не хватало сил даже на то, чтобы умереть.

Когда матросы подтащили его к правому борту, раб застонал. Голова его откинулась назад. Моряки перевалили ношу через борт, подгадав так, чтобы не помешать движениям весел внизу, и отозвались на всплеск радостным возгласом. Воздух очистился, как будто не человека выбросили за борт, а вылили ночное ведро с нечистотами.

Фасад дворца великого магистра в Валлетте был прост и строг. Он тянулся вдоль площади, соседствуя с более скромным зданием лечебницы – недаром пятьсот лет назад рыцарей прозвали в Иерусалиме госпитальерами. Войдя в ворота, Караваджо миновал сад с пышными пальмами и апельсиновыми деревьями. К палатам великого магистра вела пологая дорожка, чтобы рыцарям в тяжелых латах проще было подниматься вверх. Коридор, ведущий к палате Совета, был вымощен серым и красным мрамором. Караваджо ждал аудиенции.