Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Сейчас он ощупывал рану на голове. Вдруг с его губ сорвались едва различимые слова, которые Караваджо все-таки расслышал:

– Теперь я твою Лену под первую мразь в Поганом садике подложу.

Грудь Караваджо сжалась. Еще один выпад – и клинок вновь настиг Рануччо, в последний миг дернувшего в отчаянной попытке отползти. Удар пришелся в пах.

Рануччо, согнувшись, забился на земле. Караваджо чувствовал, что его шпага проткнула кожу и мышцы. Ощущение было такое, словно он запустил руку в живую плоть.

Брат Рануччо с криком бросился вперед. Выхватив шпагу, он напал на Караваджо. Теперь это был уже не поединок, а битва – а все знали, что на поле боя Джованни-Франческо когда-то сражался геройски. Караваджо сделал выпад, но Джованни-Франческо ответил ему простым и неотразимым движением высоко поднятого клинка; парировал удар – и пошел в атаку. Кончиком шпаги Джованни-Франческо царапнул Микеле пониже уха. Тот резко отклонился, внутренне похолодев.

Онорио толкнул Джованни-Франческо плечом, заставив споткнуться, и занял позицию, прикрывая собой Караваджо. Рядом с ним уже стоял Марио с обнаженным клинком наготове.

Рануччо сидел, согнувшись, на земле, силясь открыть покрасневшие от слез глаза. Он зажимал руками раны: кровь обагрила пальцы и пропитала голубые панталоны. На лице его был написан стыд, как если бы он прилюдно обмочился.

Онорио поддал ногой валявшийся у сточной канавы гнилой кочан капусты. Лицо побежденного украсилось брызгами уличной грязи.

– Покойся с миром!

– Я еще не умер, – прошептал Рануччо.

– Недолго ждать, cazzo! – Онорио парировал новый выпад Джованни-Франческо.

Рануччо пошевелил побелевшими губами. С серьезным лицом, будто отец, объясняющий сыну что-то простое, но очень важное, он проговорил:

– Я не хочу умирать.

Караваджо открыл рот, но понял, что не в силах произнести ни слова. Рануччо больше не нуждался в его извинениях. Смерть, только что представлявшаяся делом чести, вдруг обернулась чем-то иным – кровью, смешанной с уличной грязью. Она текла по булыжнику, прокладывая себе путь среди отбросов овощного рынка.

Продвигаясь вниз по улице, Марио и Онорио отбивали атаки вооруженных Томассони. Караваджо свернул за угол, еле перебирая одеревеневшими ногами. Последнее, что он слышал, сворачивая в темный переулок, был вопль страдания: привратники Томассони подняли Рануччо с земли.

Караваджо ехал вперед, крепко сжимая поводья вьючного мула, который резво трусил под небогатым грузом: скудный скарб да снасть для ремесла. Художник надвинул шляпу пониже, пряча повязку на голове, и прикрыл подбородок воротом плаща. Он держал путь на юг – мимо пастбищ с коровами, мимо старого императорского форума, к воротам Святого Иоанна. Стража отдыхала в тени. На коричневом камне Стены Аврелиана белело объявление: разбойник Микеланджело Караваджо разыскивается за убийство Рануччо Томассони. Всякий, кто в любом уголке папских владений принесет властям голову Караваджо, вправе требовать награды. Для пущей убедительности на листе была начертана подвешенная за ноги фигурка.

Лицо на позорном листе было срисовано с его же автопортрета, хоть и в упрощенном виде. Караваджо изобразил себя в виде случайного свидетеля мученичества святого Матфея – убегая с места убийства, он с жалостью оглядывается через плечо. «Стражи порядка наняли какого-то пачкуна, чтобы малевал им плакаты», – с горечью подумал он.

Стук копыт отдался под сводом ворот, и художник выехал в поле, оставив позади Рим и Лену. Караваджо не позвал ее с собой. Он поставил под угрозу свою бессмертную душу – а может быть, уже безвозвратно ее погубил. Отныне ему следует забыть о радостях жизни. Зачем подвергать ее опасности? «Я не имею права тащить с собой Лену, ведь отныне я изгой, – думал он. – Томассони не оставят меня в покое, пока не свершится кровная месть. Нельзя втягивать ее в эту войну».

Он покинул Лену без объяснений. Боялся, что если скажет ей, куда направляется, она последует за ним. Прямиком в ад.

Сидя на носу галеры, Караваджо жмурился от солнечных бликов на волнах. Он вдыхал полной грудью, словно желая втянуть в себя весь, до самого горизонта, чистый воздух. Только сейчас Микеле понял, как измотал его страх на многолюдных улицах Неаполя, где он провел минувший год. В каждой тени ему виделись убийцы, шедшие за ним по пятам. Закоулки Санитá доказали, что Бальоне ошибался: тени не скрывают ошибок, а напротив, обнажают уязвимые места.

В открытом море он чувствовал себя в безопасности. Здесь не грохочут по темным переулкам чужие шаги, солдаты из нового испанского квартала не выходят с бутылками и кинжалами наперевес. Его не встревожило даже то, что на пристани провожавшие кричали им вслед: «Боже упаси вас от галер арабских корсаров», – а ему приказали держать шпагу наготове, пока они не пристанут к Мальте. Пираты обращали пленников в рабство, но Караваджо и так не был свободен – с тех пор, как убил Рануччо.

Под его ногами, в трюме, трудились сидевшие в два ряда рабы. Мягкий плеск весел по воде заглушал их мерное хриплое дыхание. Из люков просачивалась отвратительная вонь испражнений. Море потемнело, изумрудный цвет сменился на оливковый. Караваджо выругался. Сейчас он вполне мог бы сидеть в трюме в цепях, как те несчастные.

Он оглядел галеру от носа до кормы. Сто восемь весел и два больших паруса – больше, чем генуэзские, испанские и венецианские галеры; посадка неглубокая, чтобы заходить в заливы – логова пиратов. «Капитана» была флагманским судном Фабрицио Сфорца Колонна, нового адмирала Мальтийского ордена Святого Иоанна.

Сын Костанцы показался из-за алых занавесей, отгораживавших палубу от юта. Он по-братски обнял за плечи одного из рыцарей в красном камзоле и выкрикнул приказ рулевому. Его зубы сверкали, как волны на солнце, на щеки после тюремного заточения мало-помалу возвращался румянец. Спокойно и уверенно – как хозяин дома, принимающий гостей, – он прошел среди моряков.

Несколько матросов играли на палубе в кости. Фабрицио поставил монету, наклонился, чтобы рассмотреть, сколько ему выпало очков, добродушно выругался и улыбнулся смеху моряков, обрадованных проигрышем командира.

Он подошел к Караваджо и встал рядом с ним, опираясь сапогом на крепления носовой фигуры.

– Совсем как в детстве, когда мы убегали вдвоем и залезали на тутовое дерево. Нам никто не указ.

– Свобода и тогда была лишь обманом.

Фабрицио поджал губы, и Караваджо пожалел о своих словах. Его друг просидел в одиночке почти два года. Столь детская радость от свободы была вполне простительна.