Роберт Силверберг - Замок лорда Валентина. Хроники Маджипура

— Подождите! — закричал он, когда они проходили мимо, и побежал следом. — Что вы от нее хотите? Куда вы ее уводите?

На какую-то долю секунды один из Метаморфов заколебался, и Нисмайл увидел девушку с каштановыми волосами, но лишь на мгновение, и снова четверо Метаморфов скользнули призраками в глубину джунглей. Дождь разошелся сильней, высыпала тяжелая туманная мгла, отрезав видимость. Нисмайл замер на краю еще чистого пространства, крича сквозь дождь и шум реки. Ему почудилось, что он услышал плач, но могли быть и звуки джунглей. Преследовать Метаморфов в густом белом тумане было просто невозможно.

Больше он никогда не видел ни Сэрайс, ни какого-либо другого Метаморфа. Одиночество теперь было совсем нестерпимым, и одно время он даже надеялся, что пьюриверы нападут на него в лесу и убьют своими короткими отполированными кинжалами. Но ничего подобного не происходило. И когда стало ясно, что живет он теперь в своего рода карантинной зоне, отрезанной не только от Сэрайс — если она еще была жива, — но вообще от всех Метаморфов, он не мог больше оставаться здесь. Он собрал картины с изображением Сэрайс, заботливо закрыл хижину и пустился в долгое и опасное путешествие-возвращение к цивилизации.

Оставались недели до его пятидесятилетия, когда он добрался до Замка-Горы. За время его отсутствия, как он узнал, Властитель Трэйм сделался Понтифексом, а новым Венценосцем стал Властитель Вилдивар, питавший мало симпатий к искусствам. Нисмайл снял студию на набережной в Сти и снова занялся живописью. Работал он только по памяти, создавал мрачные и тревожные сцены из жизни джунглей, где часто таились в засадах Метаморфы. Подобные работы были не всем по душе в бодром и веселом мире Маджипура, и поначалу у Нисмайла было всего несколько покупателей. Однако, со временем его работы попали к Герцогу Камрайну, который начал уставать от солнечной безмятежности и совершенства местных живописцев. Благодаря покровительству Герцога, картины Нисмайла вошли в моду, и в последующие годы его жизни всегда был рынок, готовый принять любую его работу.

Ему подражали очень многие, но никогда — удачно. О нем писались многочисленные эссе и биографии.

«Ваши картины такие буйные, непокорные и необычные, — сказал ему один школяр. — Вы придумали какой-то новый способ работы?»

— Я работаю только по памяти, — объяснил Нисмайл.

— Напорное, больно вспоминать такое?

— Не совсем, — ответил Нисмайл. — Все мои работы предназначены для того, чтобы помочь мне заново познать радость жизни, время любви, время счастья и радостей самых драгоценных дней в моей жизни. — Он смотрел сквозь школяра в дальние туманы, густые и мягкие, как шерсть, которые окутывали заросли высоких стройных деревьев, окруженных перепутанной сетью лиан.

К концу седьмого года вторичного воцарения на престоле Властителя Валентайна — Лабиринта достигла весть, что Венценосец скоро прибудет с визитом — весть, заставившая сердце Хиссайна забиться сильнее. Увидит ли он Венценосца? Вспомнит ли о нем Властитель Валентайн? Один раз Венценосец вызвал его в Замок-Горы, когда состоялась его вторая коронация, конечно же, он помнит кое-что о мальчишке, который…

А может быть, и нет, решил Хиссайн. Возбуждение спало, он вновь вернул себе холодный самоконтроль. Конечно, если он, что совершенно невероятно, попадется на глаза Венценосцу, то тот вспомнит его, но чтобы сам Властитель Валентайн поинтересовался им — такое вообще сверхъестественно. Скорее всего, Венценосец спустится вниз, а затем покинет Лабиринт, никого не увидев, кроме Понтифекса. Говорили, что он устраивает грандиозное шествие к Алэйсору, а потом к Острову Снов (хочет повидаться с матерью), и обязательно остановится в Лабиринте в такой поездке. Но Хиссайн догадывался, что Венценосцу вовсе не по душе Лабиринт, встретивший его так неприветливо, когда он вновь поднимался в свой замок. И знал, что Понтифекс Тупверас скорее мертвый, чем живой, не способный уже разговаривать, потерявшийся в непроницаемых снах внутри кокона, поддерживавшего его существование. Он скорее символ, чем человек, который должен был быть похоронен много лет назад, но тлеющему в нем огоньку жизни не давали угаснуть, чтобы продлить царствование Властителя Валентайна. Что, по мнению Хиссайна, было хорошо не только для Венценосца, но и для всего Маджипура. Но это уже не его ума дело.

Он вернулся к Счетчику Душ, продолжая лениво размышлять над грядущим визитом Венценосца, и так же лениво вытянул новую запись из записей горожан Ни-Моуа. Казалось, она ничего не обещает, и Хиссайн чуть было не сунул ее обратно, но тут ему захотелось просто посмотреть великий город другого континента. Ради Ни-Моуа он позволил жизни маленькой лавочницы поглотить себя, и скоро уже не жалел об этом.

Мать Иньянны, как и бабушка, содержала в лавку в Велатхусе, и, было похоже, что такая же судьба уготована и ей. Ни мать, ни бабушка не обижались на такую жизнь, но Иньянна — ей исполнилось девятнадцать и она была единственной наследницей — чувствовала, что лавка слишком тяжелое бремя для ее плеч, невыносимо давящий горб. Она часто подумывала продать ее и попытать счастья в каком-нибудь городе подальше отсюда: в Пилиплоке, Пидрайде или даже в величественной столице провинции Ни-Моуа далеко на севере, о которой говорили, будто она превосходит всякое воображение. Того, кто ее не видел.

Но времена были скучные, дела шли не очень, и Иньянне пока не попадались охотники приобрести ее лавку, а кроме того, Велатхус, пусть даже и опостылевший, был родиной для многих поколений ее семьи, и покинуть его просто так было нелегко. Каждое утро она подымалась с рассветом, выходила на маленькую, облицованную камнем террасу и умывалась в каменном чане с дождевой водой, которую специально собирала и хранила для купанья, потом одевалась, завтракала сушеной рыбой с вином, спускалась по лестнице и открывала лавку.

Торговала она самыми обыденными товарами: застежками для одежды, глиняными горшками с южного побережья, бочонками с пряностями и прессованными фруктами, кувшинами с вином, острыми ножовками Нарабала и дорогостоящими вырезками мяса морских драконов, сверкающими изящными фонариками, сделанными в Нарабале, и многим подобным. Помимо ее лавки, в Велатхусе было еще десяток точно таких же, и ни одна особо не процветала. После смерти матери Иньянне приходилось разбираться в счетах, изобретательно управляться с покупателями, мыть полы и полировать прилавки, заполнять правительственные бланки и разрешения на торговлю — и она устала от всего этого. Но что толку? Она была ничем не примечательной девушкой в ничем не примечательном дождливом пригорном городке, и никогда по-настоящему не уповала на какие-либо перемены в ближайшем будущем, да и позже.