Дана Арнаутова - Культурный слой

Знал бы я, чем обернётся! Помню, в детстве, в деревне, я как-то нашёл коровий рог. Бог его знает, как корова без него осталась, может, бодалась слишком да сорвала, как ноготь с пальца. А может, ещё как, но об этом думать не хочу. Так вот, красивый был рог: большой, крепкий, изогнутый, постучишь — отзывается сухим костяным звуком. Но вонял он страшно. Крепче всякой нашатырки (вчера прочитал случайно, что по-английски «нюхательная соль» будет «дух оленьего рога», вот и вспомнил всю эту историю). Запах был настолько невыносим, что я решил во что бы то ни стало от него избавиться. Рог-то было жалко. Хороший был рог — хоть труби в него, созывая охотников, хоть вино пей на пиру с дружиной. И сделал глупость. Прыснул в него, прямо внутрь, освежителем воздуха. Из баллончика. Густо так, не пожалев.

Вот после этого рог пришлось забросить далеко-далеко, не помню куда, да так он и потерялся. Потому что запах удесятерился, получив в придачу сладкие жасминовые нотки. Старая его вонь стала вспоминаться как вполне недурной запашок… Вот именно такое чувство — что в рог прыснули духами — я пережил, когда победно вернулся в своё тело. В своё, родное, Виталькино, с шрамом на лодыжке от падения с велосипеда, с близорукими глазами, с послушными мышцами. Я плакать хотел. А может, и плакал, я даже не могу точно сказать, настолько сшиб меня этот запах, настолько обидно стало, мерзко. Это что же, толстяк тут навонял? Или всегда так было, но я не замечал, пока с другим не сравнил? Вот это страшнее всего. А вдруг я урод, выродок, душевнобольной, но не знаю об этом, потому что тело-то легко сравнить с телом других, мозги тоже ничего, можно: взять вот задачки олимпиадные — а ну, кто быстрее? Или стихи на память. Я десятка три знаю. Но это мозги. А души как сравнить? Хорошо, не души, моральный облик, личность — как? Может, моя воняет настолько, что вернуться в неё — сущий ад? Впрочем, притерпелся уже. Не замечаю.

Но скорее всего, карта запахов сбивается. Надо бы всё же сказать шефу.

И всё же решился собраться с мыслями и писать заметки об эксперименте шефа и моём в нём участии. Редкий опыт, пока и вовсе — единичный. Слышал, что проект могут прикрыть конвенцией ООН, значит, я могу остаться одним из десятка (самое большее), кому довелось побывать в чужом теле. Уже писал про запах, который меня ошеломил и совершенно сбил с толку — это ощущение теперь стало забываться, вспомнил о нём случайно. Пишу, пока не забылось остальное.

И туда, и обратно сознание переносили во время медикаментозного сна, так что не помню ничего. Уснул Виталькой — проснулся жирдяем. Шеф говорил, сон необходим, чтобы не травмировать сознание и не мешать работе подсознательных адаптационных механизмов. То есть, подсознание по каким-то своим собственным соображениям понимает, за какие ниточки нужно дёргать в чужом мозгу, чтобы сгибать руки или пускать в кровь гормоны. У него это занимает довольно много времени, потому сон выходит дольше обычного. После переноса я проспал девятнадцать с половиной часов и проснулся от отвратительного запаха. Сначала подумал, что на меня сверху навалили гору подушек — дышать было тяжело, тело не слушалось, я судорожно пытался выбраться, еле уняли. Оказалось, что подушек никаких нет, что теперь я настолько толст, что не могу не то что встать, а даже перевернуться с боку на бок, лёжа на кровати. Пальцы слушались хорошо, но поднять руку над головой было уже тяжело, ноги почти не двигались, и, как ни поворачивай голову, всегда перед глазами огромный живот.

Смириться со своим новым положением оказалось легко. Герман Игоревич показывал мне видео с Лисовским и готовил к переносу. Я представлял, что за работу мне предстоит проделать. Неожиданностью оказался только запах, но это, в сущности, мелочь. Работать я начал на второй день. Мы всё заранее обговорили с шефом и Валерием Николаевичем (долговязый, носатый, улыбчивый врач-реабилитолог со странной манерой превращать все слова в уменьшительно-ласкательные: хлопаем в ладошечки, делаем приседаньица, встаём на носочечки, — что особенно странно, если учесть его низкий, чуть гнусящий голос). Выработали систему упражнений, примерный график занятий с чередованием упражнений на разные группы мышц и с днями отдыха, когда организм восстанавливается. Так что я знал с самого начала, что через полгода Лисовский будет весить около 230 (с точностью до 25) килограммов, а к концу года вес приблизится к нормальным 90–95. От меня не требовалось совершать подвиг, просто делать то, что я хорошо умею — тренироваться.

Естественно, сначала мышцы не слушались вовсе, и я хватал ртом воздух, задыхаясь, после того, как десятка два раз крепко хлопну в ладоши перед грудью. Потом ещё пять раз над головой (для занятий тело сажали, подпирая подушками). Потом пять минут отдыха и повтор. На следующий день руки не шевелились вовсе, мышцы болели давно забытой, острой болью — чувствовались и грудь, и плечи, словом — всё как нужно.

Тяжелее всего было по ночам. Первую и вторую ночь я проспал как убитый, но потом целый месяц едва ли спал больше нескольких часов подряд — боялся задохнуться. Наёмный работник, каким бы тяжёлым ни был труд, вечером возвращается домой. Из тела же не уйти никуда: ни отдыха, ни отпуска. Ночью тело задыхалось, ныли отлёжанные бока, чесалась задница и спина. Приходили непрошеные мысли.

Самой навязчивой и глубоко укоренившейся была одна: страх, что я никогда не выберусь из этого тела. Навсегда останусь заключённым в тюрьме духа. Причин этому я успел придумать множество — бессонные ночи, как выяснилось, располагают к длинным, слабо связанным, навязчивым рассуждениям. Мне думалось, что сломается перегонный аппарат (его так в шутку называет шеф), что безвольный жирдяй Лисовский загубит моё тело и возвращаться будет некуда. Что запретят любые переносы, и легально вернуться назад будет нельзя. Много вариантов. Но главное — я навсегда прикован к этому телу.

Это было страшно. А потому днём я работал, утроив усилия. Если это тело вдруг окажется моим, то оно должно быть пригодным для жилья. И всё получалось. Ровно по графику, который улыбчивый Валерий Николаевич распечатал на громадном плакате и повесил на стенку передо мной (моя постель была в НИКовской палате: два окна, стены и пол серого пластика, сизые, с зелёными и красными разводами шторы — видимо, чтобы разбавить серые тона). И тогда меня всё больше стала занимать одна мысль: почему я могу следовать этому графику, а жирдяй не может? У нас одно тело, одни возможности. Он точно так же мог часами бить в ладоши, чтобы через две недели уже поднимать килограммовые гантели и вращать корпусом до боли в косых мышцах пресса. Ничего сложного, просто много труда. Это ведь не симфонию сочинить, не стихи написать, не открыть новый закон в физике — нет того необъяснимого скачка, который не могут повторить роботы. Нет, тут всё просто: сказал тебе Валер Николаич, что бьём в ладошеньки, значит, бьём и не скулим. Я спрашивал, это тело (пишу «это тело» потому что так о нём и думал. Оказалось, что проще отстраниться, отказаться называть его «я», тогда пропадает отвращение и стыд. Не представляю, как иначе пережить то, что три человека дважды в день вытирают тебе зад и меняют пелёнки, потому что ни в какую утку сходить не получается.) Так вот, я спрашивал, это тело весило больше трехсот килограммов уже десяток лет. То есть, десять лет жизни обитающий в нём поляк тратил ни на что, впустую. Вместо того чтобы всего за год под наблюдением врачей привести себя в порядок. Прогноз на восстановление отличный, вплоть до ста процентов.