Ирина Ванка - Секториум

— И что?.. Почему же тебя выслали, такого вундеркинда?

— Да… — махнул рукой Юстин. — Забухали мы с Вовчиком по черному.

— Вот еще! Если б шеф депортировал всех, кто забухал с Вовчиком, весь космос ругался бы матом.

— Да ну… Я ж тады бы сел по 167-ой, за порчу… в особо крупных… По полной катушке. Вот так-то! Вовчик сказал: ну, ты либо садись, либо я тя пристрою на такой транспорт… — сказав это, Юстин выдержал паузу. — Туда, где тя никто не знает, — добавил он. — И без капли пойла.

— И ты догадался куда?

— Не… Я ж не дурак, чтоб поверить. Чтоб у мужиков в гараже не нашлось… Ну, я, блин, взял и согласился. От, жизнь моя, дырявое корыто! Уже б отсидел!

— Вернуться не хочешь?

Мой вопрос насторожил собеседника. Он отложил плеер и совершил последнюю затяжку в раздумье, не привезла ли я ему заманчивых предложений?

— Может, на Земле тебя все забыли? Ты бы мог начать снова жить по-человечески.

— Чо я там нах… забыл? Я ж пилот… А там я чо? Кто меня пустит?.. Здесь житуха, конечно, ни бог весть, но хотя бы без ментов, а там я и за «баранку» не сяду. Не…

— Юстин, ты же был летчиком! Это же уму непостижимо! Истребителем управлять, наверно, труднее, чем «тарелкой»? А у меня сложилось впечатление, что тебя вынули из-под колхозного трактора.

— Ну, даешь! Трактор что ли не машина? Тоже вещь! Попроще «Сушки», конечно, но я бы поглядел, как эти уроды двинут с места тягач! — он указал в сторону космопорта, намекая на пилотов, спускающих с орбиты челноки. — А-ну, погодь! — он подобрал «кишку», включил на фюзеляже мигающий фонарь и свесился вниз. — О! Чо я говорил! Пасевич, гадюкин сын. — Он едва сдержался от матов. — А как хорошо сидели…

— Что там?

— Все, подруга, собирайся. Я ж говорил, пасет он меня.

Все стало ясно, когда лысая голова Птицелова приблизилась к люку. Его роста хватало для того, чтобы взять меня за нос и стащить вниз, но он неподвижно стоял под машиной, вглядываясь в темноту салона, и мерцающий фонарь придавал его лицу пульсирующие зловещие очертания. У меня еще был шанс спрятаться, но я высунулась в люк и похлопала его по плечу для уверенности, что это не «фазан»:

— Привет, Його! — сказала я. — Рада тебя видеть. Я соскучилась.

— Спустись, — произнес в ответ неподвижно стоящий гуманоид.

И я спустилась, как с теплого берега в ледяной океан.

Лица Юстина и Мариванны, как призраки прошлой жизни, преследовали меня на нижних палубах космопорта, но детали уже расплывались в памяти. Сумбурные впечатления пережитого удалялись, волочились шлейфом по полу, цеплялись за пороги. На меня надвигалось что-то невидимое и грандиозное, способное подавить все, что еще жило в воспоминаниях. Лифт опускался на глубину, температура понижалась, становилось трудно дышать.

— Мне дальше нельзя, — сказала я Птицелову. — Там другой карантинный режим. Это может плохо кончиться.

— Кончится хорошо, — заверил он, словно речь шла не о моей новой жизни, а о сказке, прочитанной им накануне.

«И то верно, — подумала я. — Конец всегда хорош. Одно то, что это конец, звучит обнадеживающе».

Площадка лифта встала в темном фойе.

— Иди без страха, — сказал Птицелов.

Я, оставив страхи, пошла туда, где еще не ступала нога человека, и не сделала двух шагов, как набила шишку невидимым предметом.

— Не туда, — уточнил Птицелов. — За мной иди.

И я пошла на голос, потому что обратной дороги не было видно.

Если бы у человечества была нужда летать, в то время как оно осваивало равнинное пространство, это было бы совсем другое человечество. Иначе бы сложилась его история. Если бы у прочего разумного контингента Вселенной была необходимость осваивать разнообразные ресурсы бытия, — он бы и выглядел разнообразнее. Но форма разумной жизни стремится к универсалу, а с выходом в общий космос, почти достигает его. Тогда и возникают универсальные понятия и универсальные проблемы.

Проблемы возникают, как только разумное существо пытается оторваться от планеты и освоить скорость, то есть проходит первый порог адаптации: отход от родного светила на критическое расстояние, когда привычное излучение не доминирует в общем фоне. На этом этапе происходит перенастройка биоритмов: меняется состав и интенсивность слэпа, отдельные его диапазоны деградируют, другие развиваются. Это проявляется в так называемой «космической коме», ощущении дискомфорта. Может случиться амнезия, обостриться болезни, психические расстройства. С некоторой частью граждан это может произойти даже на родной планете, но таких не примут в отряд космонавтов.

Следующий барьер адаптации — уход от галактики на соответствующее критическое расстояние, чреватое примерно теми же расстройствами. Все это испытали на себе альфа-сиги, а мы пользуемся их печальным опытом. Разумеется, те, кого они привлекли к работе. В наших транспортных капсулах солнечный фон излучения, в организме все нужные препараты и масса хитростей в бытовых мелочах. Даже в таблетках, которые служат пищей, предусмотрены особенности ритма вращения планеты, системы, Галактики. Иногда это кажется такой сложной наукой, что страшно за человечество. Однако мы не первые и не последние. Другие справляются. Почему бы не справиться нам? Тем более что третий барьер адаптации, — критическое торможение, отдельными его представителями уже пройден. И, надо сказать, небезуспешно. Потому что именно он заставил сигов освоить термин, который они на дух не переносят, и считают научной фантастикой. Речь идет об алгонии — светлом веществе Вселенной.

На сверхвысоких скоростях, дальше которых разгон казался невозможным (также как нам сейчас кажется невозможным превышение скорости света), навигационная служба заметила интересный эффект: при резком торможении координата корабля не определялась. Точнее, имела недопустимые погрешности. Несмотря на это, корабль не размазывался в пространстве, как клоп по обоям, а успешно гасил инерцию. Тем не менее, службы слежения брали за координату непомерно огромный участок космоса. Инженеры списали это на техническую недоработку, связанную с аномалиями сверхскоростей, и доработали, сделали, грубо говоря, локатор, способный гасить инерцию скорости поступающего сигнала. Каково же было удивление наблюдателей, когда погрешность оказалась точно такой же.

Что только ни делалось, как только инженеры ни старались избежать помех, пока не догадались поставить опыт над живым экипажем. В момент торможения у личного состава испытуемого корабля наблюдались примерно те же расстройства организма, что и при первых двух барьерах адаптации: беспокойство, дискомфорт, расстройство памяти, вплоть до потери навыков управления кораблем. Притом, в гораздо более тяжелых формах. Если в первых двух случаях это можно было объяснить процессом трансформации слэпа, который гораздо более чувствителен к окружающей среде, чем мясокостный организм, то в случае с торможением версия не годилась. Микроклимат корабля был соответствующим, а экипаж состоял отнюдь не из новичков. Но загадка, в общем-то, не сложна: при критическом торможении слэп объекта, оказывается, по инерции отлетает ровно та то расстояние, которое инженеры приняли за погрешность. То есть, фактически, на некоторое время объект (пилот, корабль, бортовой прибор) остается с деформированным слэпом. Возможности его деятельности становятся ограниченными, слэповая кондиция — дистрофической. Пока система приходит в норму, приходится терпеть неудобства космических первопроходцев.