Жюль Мэнн - Сокровища града Китежа

— Это глина, по моему — культурная глина, но вот здесь торчит какой-то кусок дерева, и он меня очень интересует.

Господин Бартельс приподнялся еще выше.

— Вот мы сейчас узнаем, что это за дерево. Дитя мое, крикните людей, пусть размоют эту глину!

— Остановитесь! Стойте!

Все одеяла разлетелись в стороны. Бартельс выпрыгнул из постели и загородил выход из палатки.

— Остановитесь! Стойте! Вы с ума сошли! Дерево? Где дерево?

Бартельс охватил руками глину и любовно поглаживал ее.

— Никаких людей! Никаких! Мы — сами!

— Жюлль, пожалуйста, за водой! Ведро воды! Несколько ведер воды!

Я вышел из палатки. Когда я вернулся, Дэвид Бартельс и Оноре Туапрео сидели на земле и руками осторожно отдирали от глыбы кусочки глины. Дерево обнажалось.

Втроем мы принялись за работу. Мы обмывали обнажавшееся дерево, мы работали в поте лица. За стенами палатки утих говор людей, погасли вечерние костры, черной кошкой пробежала ночь.

На утренней заре, утомленные, но бодрые — мы окончили нашу работу. С блаженным видом сидели мы на корточках, а перед нами лежал обломок ларца. Он был изъеден червями, полуразрушен, но все еще хранил следы высоко художественной работы. Несомненно, — это чудом уцелевший на поверхности дна озера обломок одного из бесчисленных ларцов града Китежа.

Нежно ласкал его Дэвид Бартельс одной рукой. В другой он сжимал слиток золота странной формы, напоминающей древние монеты. Этот слиток мы обнаружили в самом углу обломка, среди грязи и ила.

Утренняя заря разгоралась все ярче и ярче, а мы сидели, потрясенные открытием. Наконец Бартельс, бережно запрятав в бумажник золото, — поднялся.

— Идемте, гениальный учитель, идемте сейчас же!

Они поднялись и вышли. Я так устал, что не смог следовать за ними… Я упал на постель и моментально уснул.

— Вот здесь мы пророем первый канал, а там вот, чуточку восточней, он должен будет соединиться со вторым! Вы понимаете, Бартельс?

— О да, да, дорогой Оноре, — я все понимаю, хотя ничего не понимаю! Но главное, что вы это понимаете, а ведь вы капитан!

— Итак, гениальный учитель, мы приступаем к капитальным работам! Я не могу, я в восторге, я влюблен в вас, гениальный учитель! Разрешите мне поцеловать вас!

Розовые в лучах восходящего солнца — они крепко обнялись и расцеловались.

Дэвид Бартельс не уставал подписывать чеки, и берега озера Гнилого со сказочной быстротой преображались.

Тесом свежих досок улыбались бараки рабочих. Резными коньками на окнах поглядывала контора. Железным шагом побежала вдоль берегов узкоколейка. Запыхтел паровичок. Сотни лопат вгрызались в землю. Отводные каналы щупальцами разбегались от озера. Где-то шипел подъемный кран и тяжело охал, вбивая сваи, паровой молот. Работы концессионного предприятия на озере Гнилом с каждым днем развертывались все шире и шире.

В конторе на новеньких ремингтонах стрекотали машинистки. Сгибаясь над журналами, прилежно вносили входящие и исходящие аккуратные регистраторы. Постукивал костяшками счетовод. Позванивал серебром кассир. Машина была пущена в ход, машина завертелась, — пошла, пошла, пошла! Господа концессионеры плутовато ухмылялись и исподволь потирали руки, предвкушая тот счастливый день, когда…

Ну да нет, лучше об этом не говорить. Да и некогда было особенно предаваться мечтам, — работа кипела, ею нужно было руководить, направлять, командовать. И господа концессионеры — командовали.

От конторы кабинеты концессионеров были отделены узким и длинным коридором.

Ведающий технической частью концессии

ЖЮЛЛЬ МЭНН

Надпись красовалась на кабинете № 1.

Кабинет Жюлля был прост, как и всякая рабочая комната: стол, стулья, чернильный прибор, телефон, да на стенах громадные полотнища карт. Здесь вечно было полно народу.

Сюда собирались на бесконечные совещания инженеры и прочий командный состав. Приходили комиссионеры и инкассаторы самых разнообразнейших фирм и предприятий. Ежедневно прибегали из рабочкома. Сюда заглядывали все, кто, так или иначе, причастен был к развернувшимся работам. В кабинете было грязно и накурено. На столе вороха бумаг производили впечатление погрома. Только пылкий темперамент француза в состоянии был во всем этом разбираться, со всеми сговориться и поладить, даже крепко поругавшись предварительно, и чувствовать себя, как рыба в воде.

Жюлль похудел. Он мало спал и ел без аппетита, но был доволен и радостен. С детства привыкший работать — он тяготился бездельем, и теперь работал запоем, взасос, со смаком. Мысль о сокровищах града Китежа жила где-то подсознательно и вспоминалась только в те редкие дни, когда удавалось написать письмо Клэр. Теперь главное и единственное — была работа.

Ведающий научно-экспериментальной частью профессор

ОНОРЕ ТУАПРЕО

Так гласила табличка на кабинете № 2.

Редко чья-нибудь посторонняя рука открывала этот кабинет. Здесь слышен был робкий перезвон склянок и пробирок, наглое шипение примуса, да вспыхивало синим, загадочным цветом пламя бесчисленных спиртовок.

В халате, перепачканном пятнами всех оттенков и запахов, бормочущим привиденьем, седовласым и мистическим, бродил Оноре от спиртовки к примусу, от реторты к колбе. Чертил таинственные знаки на доске, стирал их, снова чертил и опять стирал.

Изредка неосторожно заходил сюда кто-нибудь из инженеров.

Тогда гасли все примусы и спиртовки, Оноре ловил несчастного за пуговицу, подводил его к доске и начинал:

— Мой юный друг!

Или, если даже профессору было неловко назвать «друга» юным:

— Мой милый друг! Знакома ли вам история нашей старушки?

Пауза.

— Нет, она вам не знакома!

Профессор тянул полоненную пуговицу книзу и жертва падала в кресло.

— Старушка наша сейчас покрыта твердью, то есть землей…

Тут Оноре впадал в глубокий пафос и дальше уже не говорил, а вещал, потрясая сединами и пальцем.

— Милый друг! (Или: — Юный друг!) Сейчас наша старушка больна артериосклерозом. Да, да — склерозом! Все эти ваши хваленые материки ни что иное, как болезненные наросты старости. Да-с, наросты! А в дни своей юности, в дни далекой невозвратимой юности, наша старушка-планета была прекрасна и газообразна! Понятно? Молодая она была, юная, газовая, то есть, я хотел сказать, газообразная. Вот такая! Вот видите, в этой пробирке клубится нечто неопределенное и полупрозрачное, — вот такой была в дни юности наша земля. Тысячелетья, миллионолетья шагали себе да шагали, и вот постепенно…

Заблудшая душа, попавшая в кабинет № 2, измученная и усталая, только к вечеру освобождалась от профессора.

Утром уборщица выметала из кабинета очередную «открученную» у посетителя пуговицу, а Оноре опять чертил на доске каббалистические знаки, бегал от примуса к спиртовке и от спиртовки к доске.