Филип Фармер - Т. 16. Дейра. Повести и рассказы

— Ну что, Пегги, твоя сестра была вполне счастлива, когда ты ее покинула? — грохнул голос Аллегории, искаженный гортанью ящера.

— Алиса будет счастлива, когда отыщет этого Дэна Темпера, — ответил голос, который, как я теперь понял, принадлежал Пегги Рурк. — После того как мы с ней расцеловались, как положено сестрам, не видевшим друг друга три года, я объяснила ей все, что со мной произошло. Она начала было рассказывать о своих приключениях, но я сказала, что почти все знаю. Она никак не могла поверить, что мы не упускали ее и ее парня из виду с того момента, как они пересекли границу.

— Жаль, что мы потеряли его след, когда Поливиносел погнал его по Адамс-стрит, — пожаловался Аллегория. — Минутой раньше, и мы б его поймали. Ну ничего, мы ведь знаем, что Темпер попытается уничтожить Бутылку — или украсть. Там его и возьмут.

— Если он доберется до Бутылки, — заметила Пегги, — то станет первым, кому это удалось. Тот агент ФБР, если помнишь, дошел только до подножия холма.

— Если кто и сумеет сделать это, — хохотнул Аллегория, — то Дэн Темпер. Так, во всяком случае, говорит Махруд, а он его знает неплохо.

— Каково же будет удивление Темпера, когда он обнаружит, что каждый его шаг был не только реальностью, а символом реальности! Что мы его за нос водили по аллегорическому лабиринту!

Аллегория расхохотался во всю мощь аллигаторовой глотки.

— А не слишком ли многого хочет от него Махруд, требуя, чтобы он распознал в своих приключениях значение, выходящее за их рамки? Например, сообразит ли он, что вошел в эту долину, как ребенок, появляющийся на свет, — беззубым, лысым, голым? Или то, что он встретил и поборол осла, сидящего внутри каждого из нас, — но для этого ему пришлось расстаться с внешней опорой и очевидным бременем — баком с водой, — а затем опираться только на свои собственные силы, без костылей, на которые можно опереться? Или о том, что в болтологах он встретил живое воплощение кары за человеческое самомнение в религии?

— Он помрет, — добавила Пегги, — когда узнает, что настоящий Поливиносел сейчас на юге, а им прикинулся ты.

— Ну, — пророкотал Аллегория, — я надеюсь, Темпер поймет, что Махруд сохранил Поливиносела в ослином обличье как наглядный урок — уж если Поливиносел смог стать богом, то и любой другой сможет. А если не сможет, то это совсем уж дурак.

Только я успел подумать, что точно такие же мысли в отношении Осла приходили в голову и мне самому, как пробка из бутылки, лежавшей в корзине, выскочила, и ее содержимое — Хмель — потекло мне на бок.

Я обмер, опасаясь, что эти двое услышат хлопок. Но они спокойно продолжали беседу. И неудивительно — голос Аллегории грохотал как гром.

— Он повстречал Любовь, Юность и Красоту, — которые нигде, кроме нашей долины, нельзя найти в изобилии, — в образе Алисы Льюис. И завоевать ее, как воплощение этих качеств, было очень непросто, ибо для этого нужно было изменить самого себя. Она отвергала его, манила, дразнила, почти довела до безумия. Она желала его и отталкивала. Ему пришлось преодолеть немало недостатков, — таких, как стыд за свою лысину и отсутствие зубов, — прежде чем он смог завоевать ее, лишь для того, чтобы узнать, что его мнимые недостатки в ее глазах были достоинствами.

— Ты думаешь, он найдет верный ответ на тот вопрос, который ты в этом обличье задал ему? — поинтересовалась Пегги.

— Не знаю. Надо мне было принять облик Сфинкса и задать его коронные вопросы. В этом случае у него был бы хоть намек для разгадки. Он знал, конечно, ответ на загадку Сфинкса — что человек сам является ответом на все старые вопросы. Тогда он, может быть, понял бы, к чему я клонил, когда спрашивал, куда человек — Современный Человек — движется.

— И когда Темпер отыщет ответ, он тоже станет богом.

— Если! — поправил Аллегория. — Если отыщет! Махруд утверждает, что Даниэль Темпер на добрых две головы выше среднего жителя нашей долины. Он реформатор, идеалист, который не будет счастлив, пока не вонзит свое копье в какую-нибудь ветряную мельницу. В данном случае ему придется не только победить ветряные мельницы внутри себя — свои неврозы и душевные травмы, — но и погрузиться в глубину себя и за волосы вытащить бога, утонувшего в бездне его «я». Если же он не сумеет сделать этого, то умрет.

— О нет, только не это! — задыхаясь, воскликнула Пегги. — Я не знала, что Махруд решил это всерьез !

— Да! — прогремел Аллегория. — Всерьез! Он говорит, что Темпер должен найти себя или погибнуть. Темпер сам не захотел бы иного исхода. Он не удовлетворился бы, став одним из безалаберных весельчаков, на-бога-надеющихся хмелехлебов, бездельничающих под этим необузданным солнцем. Он или станет первым в этом новом Риме, или умрет.

Беседа была по меньшей мере интересной, но несколько следующих фраз я упустил, потому что бутылка не перестала изливаться. Скромный, но нескончаемый ручеек струился по мне. Я внезапно сообразил, что скоро мешок наполнится и содержимое бутылки потечет наружу, выдавая мое присутствие.

От отчаяния я сунул палец в горлышко бутылки. Поток слегка приостановился.

— Поэтому, — продолжал Аллегория, — он побежал к кладбищу, где повстречал Реву-Корову. Того Реву-Корову, что вечно скорбит, но отказался бы воскресить своих близких. Того, кто отказывается поднять свою занемевшую от холода задницу с надгробия своей так называемой возлюбленной. Это живой символ самого Даниэля Темпера, который скорбью довел себя До облысения еще в юности, хоть и винил в этом таинственную болезнь и лихорадку. И одновременно в глубине души он не хочет, чтобы его мать воскресла, потому что она всегда доставляла ему одни лишь неприятности.

Давление внутри бутылки внезапно поднялось и вытолкнуло мой палец. Хмель хлынул наружу, несмотря на все мои попытки заткнуть горлышко вновь, хлынул такой мощной струей, что мешок заполнялся бы быстрее, чем выпускала бы жидкость его горловина. Мне грозили две опасности — быть обнаруженным и захлебнуться.

И, словно этих проблем было мало, кто-то на мгновение опустил на меня тяжелую стопу. И послышался голос. Я сразу же узнал его, несмотря на пролетевшие годы, — голос профессора Босвелла Дурхама, бога, известного ныне под именем Махруда. Только теперь в нем слышались такие гулкость и мощь, каких не бывало в добожественные дни.

— Ладно, Дэн Темпер, маскарад окончен!

Окаменев от ужаса, я сидел тихо и неподвижно.

— Я сбросил личину Аллегории и принял собственный облик, — продолжал Дурхам. — Это я говорил все это время. Я был Аллегорией, которую ты отказался распознать. Я — твой старый учитель. Но ты и в былые дни никогда не хотел понимать моих аллегорий.

А как насчет этой, Дэнни? Слушай! Ты пробрался на борт ладьи Харона — этой угольной баржи — и залез в мешок, где лежали кости твоей матери. Больше того, в знак бессознательного отторжения новой жизни для своей матери ты вышвырнул в реку ее останки. Неужели ты не обратил внимания на имя на табличке? И почему? Следуя бессознательному импульсу?