Рене Баржавель - В глубь времен

— Не прикасайтесь к ней, она спит, ей хорошо сейчас, — вполголоса отозвался Симон. — Укройте ее и следите за ней. Я немного посплю и заступлю на вахту в полночь. Разбудите меня…

Он отрегулировал термостат, чтобы немного повысить температуру в комнате, и, не раздеваясь, вытянулся на узкой кровати. Но как только он закрыл глаза, перед его мысленным взором возникли Элеа и Пайкан. Обнаженная Элеа, горящее небо, груды мертвых солдат, обнаженная Элеа, Элеа без Пайкана, изрытая земля, взорвавшееся поле, Оружие в небе, Элеа, Элеа…

Он понял, что не сможет уснуть, и резко поднялся. Снотворное? Питающая машина стояла здесь же на маленьком столике, прямо под рукой. Он нажал на три белых клавиши. Ящичек открылся, и на маленьком подносе появился красный шарик.

Медсестра испуганно смотрела на него: "Вы это будете есть? Это же может быть яд!" Он не ответил. Если это яд, то его приняла Элеа, а если Элеа умрет, то у него не было никакого желания жить дальше. Но он был уверен, что это не яд. Он взял шарик и положил его в рот.

Он взорвался у него между зубами, как спелая вишня без косточки. Ему показалось, что он заполнил весь рот, нос, горло и покрыл их успокаивающей нежностью. Вкус его был не таким уж приятным, но сам контакт, само ощущение безграничной нежности, которое расходилось в нем и проникало во все его тело, пересекало щеки и шею, чтобы достичь кожи, было по-настоящему целительным. Он снова лег. Ему не хотелось спать, напротив было ощущение, что сейчас он мог дойти до самых Гималаев, взобраться на любую вершину.

Медсестра потрясла его за плечо.

— Доктор! Быстрее! Вставайте быстрее!

— Что? Что происходит?

Он посмотрел на часы. На них было 23 часа 37 минут.

— Я же вам говорила, что это яд! Быстро выпейте это! Это рвотный корень.

Он оттолкнул стакан, который она ему протягивала. Он никогда еще не чувствовал себя таким счастливым и отдохнувшим, как будто он проспал часов десять. "Ну, а если это яд, что с ней, с ней?"

Она, Элеа. Она проснулась и лежала с открытыми глазами, уставившись в одну точку. Челюсти ее были сжаты, все тело сотрясали судороги. Симон раскрыл ее и прикоснулся к мышцам рук и ног. Они были сжаты, напряжены, тверды. Он провел рукой перед глазами, но Элеа даже не моргнула. Он с трудом нащупал пульс.

— Что это, доктор? Что с ней?

— Ничего, — мягко произнес Симон, возвращая на место одеяло. — Ничего… Всего лишь отчаяние…

— Бедняжка… Что можно сделать?

— Ничего, — повторил Симон, — ничего…

Он все еще держал ледяную руку Элеа в своих руках. Он начал нежно ее гладить, массировать, затем стал осторожно подниматься вверх, к плечу.

— Я вам помогу, — сказала медсестра.

Она обошла кровать и взяла другую руку Элеа. Но та резко выдернула ее из рук медсестры.

— Оставьте ее. Оставьте меня с ней. Оставьте нас. Идите спать в вашу комнату…

— Вы уверены?

— Да… Оставьте нас…

Медсестра собрала свои вещи и вышла, бросив на Симона долгий подозрительный взгляд. Он даже не заметил этого. Он смотрел на Элеа, на ее неподвижное лицо, глаза, устремленные в одну точку, в которых отражался свет от двух озер неподвижных слез.

— Элеа, — сказал Симон очень тихо, — Элеа… Элеа… Я с вами…

Вдруг он подумал, что она слышала не его голос, а бесстрастный голос Переводчика. А его собственный голос, который шел в ее второе ухо, был всего лишь посторонним, мешающим шумом, который она старалась не фиксировать.

Он очень осторожно вынул из ее уха слуховой аппарат, снял свой микропередатчик, пришпиленный к свитеру и засунул его в карман. Теперь между ним и ею не было ни машины, ни постороннего голоса.

— Элеа… Я с вами… С вами только я… Мы впервые вместе, может быть, в последний раз… и вы не понимаете… именно сейчас я могу вам это сказать… Элеа, моя любовь, моя любимая, я тебя люблю… моя любовь, моя любовь… я хотел бы быть рядом с тобой… на тебе… очень нежно в тебе… успокоить тебя, согреть тебя, пожалеть, я люблю тебя… я всего лишь варвар, дикий отсталый человек, я ем животных, траву и деревья… и я никогда тебя не… но я люблю тебя, я тебя люблю… Элеа, любовь моя… ты прекрасна… ты прекрасна… ты птица, цветок, весенний ветер… никогда тебя не будет у меня… я это знаю, я это знаю, но я люблю тебя…

Слова Симона ложились на нее, на ее лицо, на ее руки, на ее обнаженную грудь, окутывали ее, как мягкие лепестки, как снег теплоты. Он почувствовал, как ее ладонь расслабилась. Он видел, как ее лицо оживилось, дыхание стало ровным, глубоким, спокойным. Он увидел, как веки медленно опускаются на трагические глаза и наконец текут слезы.

— Элеа, Элеа, любовь моя… Вернись от несчастья… Вернись от боли… вернись. Жизнь здесь, я люблю тебя… ты прекрасна, ничто не может быть прекраснее тебя… обнаженный ребенок, облако… цвет, лат… волна, листок… распускающаяся роза… запах персика и целое море… ничто не может быть прекраснее тебя… майское солнце… маленький львенок… теплые солнечные фрукты… ничто не может быть прекраснее тебя, Элеа, Элеа, любовь моя… моя любимая…

Он почувствовал, как рука Элеа сжала его руку, а другая приподнялась, легла на одеяло и необычным жестом, невероятным жестом натянула его на себя и прикрыла обнаженную грудь.

Он замолчал.

Ее губы раскрылись и она произнесла по-французски: "Симон, я тебя понимаю… — затем наступила короткая пауза, и она добавила: — Я принадлежу Пайкану…" Из ее закрытых глаз продолжали литься слезы.

Ты меня понимаешь… Ты поняла, может быть, не все слова, но достаточно, чтобы узнать, как сильно я тебя люблю. Я тебя люблю… Любовь… Это слово не имеет смысла в твоем языке, но ты его поняла, ты поняла, что оно может означать, что я хотел тебе сказать, и даже если они не принесли тебе забвения и мира, они одарили тебя теплотой, и ты смогла плакать.

Ты поняла. Как это было возможно? Ни я, никто из нас не взял в расчет необычайные возможности твоего разума. Мы всегда все оцениваем, только соотносясь с современным человеческим прогрессом. Думаем, что мы — самые развитые, самые способные, что мы — конечный, блестящий результат эволюции! Может быть, после нас будут лучше, но до нас… это невозможно!

Несмотря на все достижения Гондавы, которые ты нам показала, нам даже не пришло в голову, что вы более совершенны. Ваш успех мог быть только случайностью. Вы были ниже нас, поскольку вы были раньше.

Люди убеждены, что Homo sapiens со временем совершенствуется как вид. Человек сначала ребенок, а потом уже взрослый. Мы — люди сегодняшнего, мы — взрослые. Те, кто жили до нас, могли быть только детьми.

Но, может быть, наступило время спросить себя, а не есть ли детство совершенство, а не является ли взрослый просто ребенком, который уже начал гнить…