Рене Баржавель - В глубь времен

Если бы я сказал…

Если бы ты узнала, что рядом с тобой лежал Пайкан, разве не умерла бы ты в жестоком отчаянии? Или ты могла еще спасти себя и его? Знала ли ты, могла ли ты с помощью чудесных клавиш питающей машины сделать противоядие, которое изгнало бы смерть из вашей общей крови, из ваших вен, соединенных вместе? Но остались ли у тебя силы? Могла ли ты в этот момент уже просто видеть?

Все эти вопросы я задал себе за несколько мгновений. За одну секунду, такую же короткую и такую же длинную, как долгий сон, от которого мы тебя освободили.

И наконец я закричал снова. Но я не назвал имени Пайкана. Я кричал на всех этих людей, которые видели, как вы оба умирали, но не знали, почему и сильно переживали. Я им крикнул: "Вы что, не видите, что она отравлена!" Я осыпал их ругательствами. Я схватил того, кто стоял ближе всего ко мне, я даже не знаю кого, я тряс его, бил его, они ничего не увидели, они дали тебе сделать это, они все были дураками, претенциозными ослами, слепыми кретинами…

Они меня не понимали. Все они отвечали мне на своих языках, и я не понимал их. Один Лебо понял меня и вырвал иглу из руки Кобана. И он тоже кричал, указывал пальцем, отдавая распоряжения, и остальные не понимали его.

Вокруг тебя и Пайкана, мирных и неподвижных, поднялся хаос голосов и жестов, сумасшедший балет зеленью, желтых и синих халатов. Каждый обращался ко всем, кричал, показывал, говорил и не понимал.

Та, которая понимала всех и которую все понимали, больше не говорила в наши уши. Вавилонская башня пала. Только что взорвалась Переводчик.

Маисов, видя, как Лебо вырвал иглу, подумал, что тот сошел с ума, и хотел его убить. Он схватил его за шиворот и ударил. Лебо защищался, кричал: "Яд, яд!"

Симон показывал на открытый Ключ и на Элеа и повторял: "Яд, яд!"

Фостер понял, закричал по-английски Маисову и вырвал из его рук Лебо. Забрек остановил аппарат переливания крови. Кровь Элеа перестала течь на повязки Пайкана. Через несколько минут всеобщей неразберихи правда преодолела все языковые барьеры и снова внимание всех сосредоточилось на одной цели: спасти Элеа, спасти того, кого все, кроме Симона, считали Кобаном.

Но они были уже слишком далеко в их последнем путешествии, уже почти на горизонте.

Симон взял обнаженную руку Элеа и положил ее на руку забинтованного мужчины. Все остальные смотрели на него с удивлением, но никто больше ничего не говорил. Химик анализировал отравленную кровь.

Рука в руке Элеа и Пайкан пересекли последнюю черту. Их сердца перестали биться одновременно.

Когда он удостоверился в том, что Элеа больше не могла слышать, Симон показал пальцем на лежащего мужчину и сказал: "Пайкан".

В этот момент погас свет. Громкоговоритель начал говорить по-французски. Он сказал: "Перев…" И замолчал. Телеэкран, который продолжал следить за тем, что происходило внутри Яйца, закрыл свой серый глаз, и все аппараты, которые в этот момент урчали, щелкали, дрожали, разом умолкли. Под тысячеметровым слоем льда воцарилась непроглядная тьма и тишина. Все люди замерли на месте. Для двух существ, лежащих среди них, темнота и тишина больше не существовали. Но для всех оставшихся в живых потемки, которые вдруг обрушились на них, превратились в глубокую могилу. Каждый слышал биение своего собственного сердца и дыхание остальных, шуршание ткани, сдержанные возгласы, шепот и голос Симона, который могли слышать все:

— Пайкан!

Элеа и Пайкан… Их трагическая история продолжалась до этой минуты, когда жестокая судьба ударила во второй раз. К ним присоединилась ночь, на дне ледяной могилы окутала живых и мертвых, связывая их в единый клубок неизбежного несчастья, погрузившего их вместе в глубь веков и земли.

Появился свет, желтый, дрожащий, слабый, снова погас и опять немного ярче загорелся. Они посмотрели друг на друга, вздохнули, они знали, что уже стали другими. Они вернулись из путешествия, которое длилось очень непродолжительное время, но которое сейчас всех их превратило в собратьев Орфея.

— Взорвалась Переводчик! Вся МПЭ-2 взлетела на воздух, стена ангара превратилась в открытый проспект! — Это был голос Бриво, который стоял на страже лифта. — Все перекрыто, должно быть, пострадал реактор. Я вас подключил к аккумуляторам. Вам бы не мешало быстро подняться на поверхность! Не рассчитывайте на лифт, на него не хватит мощности. Надо будет подниматься по лестнице. Что там с вашими пациентами? Они транспортабельны?

— Наши пациенты мертвы, — сказал Лебо, со спокойствием человека, который потерял в катастрофе жену, детей, удачу и веру.

— Черт! И надо же было столько усердствовать! Ну ладно, подумайте о себе! И поторопитесь, пока реактор не начнет нас всех косить!

Фостер перевел на английский для всех тех, кто не знал французского. Те, кто не понимал ни того, ни другого, поняли жесты. И без объяснений было ясно, что нужно выбираться из этой дыры. Фостер окончательно нейтрализовал мины у входа. Несколько техников уже поднимались к выходу из Сферы. Оставались медсестры, одной из которых, ассистентке Лебо, было пятьдесят три года. Две другие, более молодые, без сомнения, сами бы добрались наверх.

Врачи не решались покидать Элеа и Пайкана. Маисов знаками показал, что их можно было привязать к спине, и добавил несколько слов на ужасном английском языке. Фостер перевел весьма приблизительно: "Каждый по очереди".

Тысячеметровая лестница. Два мертвых тела.

— Реактор дает утечку! — крикнул громкоговоритель. — Он очень сильно дымится. Мы эвакуируемся! Поспешите! — На этот раз это был голос Рошфу. — Выйдя из Колодца, двигайтесь на юг, спиной к МПЭ-2. Ветер уносит радиацию в другом направлении. Вертолеты вас подберут. Я оставляю здесь команду, вас будут ждать. Но если взрыв произойдет раньше, чем вы выйдете, не забудьте: прямо на юг! Я займусь остальными. Давайте быстрее…

Ван Хук заговорил по-голландски, но никто его не понял. Тогда он повторил по-французски, что, по его мнению, мертвых нужно оставить здесь. Они мертвы, и для них уже ничего нельзя сделать. И он пошел к двери.

— По крайней мере, — сказал Симон, — мы можем вернуть их туда, где их нашли…

— Я тоже об этом думаю, — сказал Лебо.

Он объяснился по-английски с Фостером и Маисовым, которые согласились.

Сначала они взяли Пайкана за плечи и спустили его по той дороге, по которой несли его раньше к своим надеждам, и положили его на цоколь.

Затем пришла очередь Элеа. Они несли ее вчетвером: Лебо, Фостер, Маисов и Симон. Они положили ее на другой цоколь, рядом с мужчиной, с которым она проспала девятьсот тысяч лет, сама того не зная. И с которым, сама того не зная, она погрузилась в новый сон, у которого не было конца.