Роберт Силверберг - Откройте небо (Сборник)

Ближе к Лос-Анджелесу эта линия стала заметно темнее и гуще. Проносясь над гребнем Сан-Габриель, он успел заметить, что на севере и юге коричневых пятен меньше, зато с запада на восток дымная линия тянется почти до самого океана. Очагов пожара, похоже, несколько. Плохо дело. В это время года Лос-Анджелес всегда оказывался на грани риска. При таком сильном ветре весь этот безумный город легко мог превратиться в один огромный костер.

У диспетчера, который в аэропорту Бурбанк сажал Кармайкла, был хриплый, сорванный голос. Неужели что-то действительно не так? Впрочем, у этих парней голоса всегда хриплые и сорванные. Эта мысль немного успокоила Кармайкла.

Выйдя из самолета, он сразу же почувствовал запах гари: хорошо знакомая едкая вонь, неизменный спутник скверного месяца октября. Но уже в следующее мгновение защипало глаза — задымление было такой плотности, что хоть пальцем рисуй. Похоже, на этот раз и впрямь дело дрянь.

Мимо него рысцой пробежал высокий тощий юноша в комбинезоне механика.

— Эй, парень! — окликнул его Кармайкл.— Где горит?

Парень остановился, удивленно открыл рот и бросил на Майка странный взгляд, точно тот только что вернулся со спутника, где провел полгода.

— Вы что, не знаете?

— Знал бы, так не спрашивал.

— Черт, да везде. По всему проклятому Эл-Эй.

— Везде?

Механик кивнул. Вид у него был полубезумный. И снова эта удивленно отвисшая челюсть и блуждающий, словно у наркомана, взгляд.

— Ого, вы что, и впрямь ничего не слышали о…

— Не слышал,— Кармайклу вдруг захотелось хорошенько встряхнуть парня. Вечно он нарывается на таких придурков, черт бы их побрал. Он сделал нетерпеливый жест в сторону затянутого дымом неба.— Что, в самом деле так скверно?

— Ох, скверно, очень, очень скверно. Хуже еще не бывало, это уж точно. Все горит, я же говорю. На тушение пожаров брошены даже все самолеты гражданской авиации. Вам лучше сразу связаться с начальством.

— Именно это я и собираюсь сделать,— бросил Кармайкл уже на ходу.

Он побежал к зданию аэропорта. Крепко сбитый, не слишком высокий, но широкий в плечах и груди, Кармайкл привлекал к себе внимание. К тому же его ярко-голубые глаза — фамильная достопримечательность всех Кармайклов,— казалось, испускали лучи, точно прожекторы. Если он бежал, вот как сейчас, люди всегда расступались перед ним.

Горьковатый запах дыма ощущался даже внутри терминала. Сейчас это место больше всего напоминало сумасшедший дом; пассажиры в панике бегали туда и обратно, перекрикивались друг с другом, размахивали сумками. Каким-то образом Кармайклу удалось протолкаться между ними к кабине связи, еще старого образца, которой мог пользоваться человек без всяких этих новомодных имплантатов-биочипов. По аварийной линии он связался с районным начальником пожарной службы.

— Тащи сюда свою задницу, Майк, да побыстрее,— приказал тот, как только понял, с кем говорит.

— Куда вы хотите меня послать?

— Самый тяжелый участок к северо-западу от Чатсворта. Самолеты в аэропорту Ван-Нуйс загружены и готовы к взлету.

— Мне нужно кое-куда зайти и позвонить жене. Буду в Ван-Нуйсе через пятнадцать минут.

Все тело у него ныло от усталости. Уже девять утра, а он вылетел в половине четвертого и всю дорогу сражался с этим проклятым восточным ветром, который угрожал сейчас испепелить Эл-Эй. Майку недавно стукнуло пятьдесят шесть, не мальчик как-никак, и с каждым годом полеты давались ему все тяжелее. Все, что ему в данный момент было необходимо,— это дом, телик, Синди и постель. Но отказаться от участия в тушении пожаров Кармайкл не считал возможным. Тем более сейчас, когда городу явно угрожал огненный ад.

А ведь были времена, когда он почти хотел, чтобы это произошло, чтобы вспыхнул огромный очистительный костер и стер это проклятое место с лица земли.

Нет, конечно, на самом деле Кармайкл вовсе не хотел, чтобы случилась катастрофа; просто он ненавидел этот огромный, затянутый смогом, кричаще безвкусный Вавилон, его бесконечную путаницу скоростных автострад, аляповатые дома, загрязненный воздух, удушающе густую, словно лакированную, листву повсюду, наркотики, пьянство, разводы, лень, ненадежность, уличный шум, преступный беспредел, стряпчих по темным делам и их отвратительных клиентов, бандитов и воришек, порномагазинчики, бордели и притоны, кафе с игровыми автоматами, странных людей, говорящих на своем странном сверхсовременном жаргоне, носящих странную одежду, разъезжающих на странных автомобилях, стригущих волосы на странный манер и протыкающих носы костяными кольцами, словно какие-нибудь дикари, кем они, собственно говоря, и являлись. Все здесь сплошная дешевка и показуха, думал Кармайкл. Даже огромные особняки и роскошные рестораны грешили тем же: внутри них царила такая же пустота, как в заброшенных съемочных павильонах.

Временами он чувствовал, что мелкая, безвкусная показуха, проявляющаяся почти во всем, раздражает его даже сильнее, чем прячущееся по темным углам зло. Если не смотреть по сторонам, это зло по большей части можно вообще не заметить; но показуха обволакивает вас независимо от того, насколько цепко вы держитесь за собственные ценности, и нет способа противостоять ей: она просачивается в душу так незаметно, что вы даже не отдаете себе в этом отчета. Он очень надеялся, что его относительно недолгое пребывание в Лос-Анджелесе не повлияло на него таким образом.

Кармайклы жили в Южной Калифорнии еще со времен генерала Фримонта, но в самом Лос-Анджелесе — никто и никогда. Майк оказался первым из большого клана, кого занесло сюда. Семья была родом из Долины. Употребляя слово «Долина», Кармайклы в отличие от всех остальных обитателей Лос-Анджелеса имели в виду вовсе не вереницу жалких, перенаселенных пригородов за холмами Беверли-Хиллз и Санта-Моникой, а огромную земледельческую равнину Сан-Джоакин, начинающуюся сразу за Бейкерфиль-дом и тянущуюся далеко на север. Что касается самого Лос-Анджелеса, или Эл-Эй, как его чаще называли, Кармайклы и слышать о нем не желали: этот город был для них бельмом на глазу, отвратительным прыщом на благородном ландшафте Южной Калифорнии.

Но в Эл-Эй жила Синди, и Синди любила Эл-Эй, а Майк Кармайкл любил Синди. Он любил в ней все: ее теплоту, ее яркость, ее игривое, необычное чувство юмора, ее прекрасные темные глаза и вьющиеся, блестящие, черные как смоль волосы, любил даже странную глуповатую философию, которой была насыщена вся ее жизнь. Ее утонченность резко контрастировала с грубоватостью его натуры. Синди воплощала в себе все, чем он никогда не был и даже никогда не хотел быть, и он влюбился в нее так, как никогда не влюблялся прежде. Только ради Синди он, несмотря на всю свою ненависть к Лос-Анджелесу, переехал в этот город, потому что она не могла и не стала бы жить больше нигде.