Геннадий Емельянов - Истины на камне

— Голова!

— Слушаю.

— Возьми под свое крыло этого парня, который убегает, он отвергнут и в печали.

— Понял.

— Вот и ладненько.

Деревня была «под шапкой» и встретила нас молчанием. Чувствовалось, угадывалось, что за нами наблюдают десятки глаз.

— Открывайте! — весело крикнул Скала. — Пришел Хозяин. Он добрый, и у него много вкусной еды. Он хочет жить с нами, пока ему не надоест, он полюбит нас, если будет возвышен.

Ни звука, ни шороха. Мне казалось, что я слышу за стеной, отделяющей нас, натужное сопение.

— Вы видели: Хозяин бросает силачей, вскормленных яйцом киня, будто камешки. Он — содрогатель и сотрясатель!

Никакого впечатления!

Я позвал танкетку и велел выстрелить лазерной пушкой по маковице. Пушка ударила издали, из-за рощицы, и маковица повалилась, словно цветок, срезанный ножом, она повалилась, рассыпая лепестки со скрежетом железа.

— Он может сейчас же сделать большую дыру, и в ту дыру провалится наша деревня! — закричал Скала. — И в ту дыру вам суждено, глупые, падать вечно.

Демонстрация силы, как я и предполагал, подействовала незамедлительно; листья начали подниматься и я увидел столбы, вкопанные глубоко и соединенные вверху толстыми жердями. На поперечные жерди и привязывались листья, составляющие нечто вроде лат, какие надевали когда-то рыцари на нашей старой и доброй Земле. За первым рядом столбов была еще стена, закрытая наглухо. В просвете же, открытом перед нами, не наблюдалось ни одной живой души. Я дал знак Скале, чтобы он оставался на месте, сам же осторожно шагнул вперед. Встретили меня копья, они летели густо и со свистом. Я увернулся от смерти играючи, но Скала сзади застонал, и тело его слышно стукнулось об утоптанную дорогу.

— Голова, займись братом моим!

— Тебе грозит опасность, Ло!

— Займись братом, говорю!

— Есть!

Мне нельзя было оглядываться, я успел скатить со столбов жердь и, ослепленный яростью, рванул в полутьму круглого коридора, сминая по пути теплые и твердые тела. Оборона была прорвана, она рассыпалась с нестройными криками, распалась. Я не убивал, просто валил все, что попадалось на пути, с неистовостью носорога. Наступила полная тьма, я не останавливался, потому что останавливаться было уже нельзя. Я кричал исступленно:

— Индейцы твердолобые! Не хотите мира, получайте войну!

Меня давило отчаяние; я понял, как дорог сердцу моему лукавый ребенок, брат мой Скала. «Неужели они погубили его?» В коридоре слева обозначился просвет, последние метры были преодолены с бешеной скоростью, в грудь ощутимо бился ветер с запахами раздолья. Несколько позже я догадался, что сделал круг по внешнему обводу городища и вернулся туда, откуда начал свою бестолковую атаку.

Скала лежал на бугорке неподалеку от главного входа; когда я нагнулся над ним, он вяло открыл глаза — влажные и затуманенные болью.

— Что с тобой, друг?

— Переверни меня на живот, Хозяин.

На спине парня, ниже правой лопатки, кровоточила рваная рана: он все-таки успел увернуться, и копье ударило вскользь. Это не смертельно, слава судьбе! Я взял раненого на руки и побежал к танкетке.

К вечеру брат мой запел песни. Он ел абрикосовое варенье, выплевывал косточки в горсть и блаженно жмурился. Абрикосовое варенье принесла на космодром любимая мною женщина. Она не печалилась, когда мы расставались, она смеялась. Ей представлялось, что лечу я ненадолго, и, потом, она не имела понятия, как нам быть дальше. Я забавлял ее поначалу, потом же наскучил по той причине, что был однообразен в своем упрямстве.

— Ты станешь вспоминать обо мне? — спросил я. Она не умела лгать и рассеянно пожала плечами:

— Наверно… Ты вернешься, и я сварю тебе абрикосовое варенье. Ты же так его любишь!

Я его ненавижу — слишком оно сладко.

Космодром был затоплен людьми. Сплошь лица, они белели, чернели, желтели над бетонным полем, как плоды, как обильный урожай моей Земли. Было много цветов, но не было радости; над всеми довлела мысль, что встреча, если она состоится, будет только через века. Может статься, эта встреча будет уже на другом поле. Многое не суждено нам знать и предвидеть.

Я сказал женщине:

— Прощай, Наташа.

— Прощай, Логвин.

— Я жду напутствия.

— Сделайся таким, как все, и заживешь счастливо, Логвин.

— Попробую…

Мы присели перед дальней дорогой на столбик ограждения, сквозь который была продета черная цепь. Столбы и цепи через все необъятное поле. Это граница, и через нее посторонним ступать запрещено. Корабль стоял далеко, у самой черты горизонта, и отсюда, охваченный радугой, светился лишь его острый нос с оранжевым отливом. Я думал о том, что никогда больше не увижу ее, что я умираю, но умираю, обремененный памятью, и память та пойдет за мной по пятам, во мне станут жить два существа, резко разделенные, как это взлетное поле, черной цепью. Старая, земная память ничем уже не пополнится с той самой минуты, когда корабль с жалобным ревом оторвется от бетона и унесет меня в другой мир где начнется другая память, новая.

Мы присели перед дорогой, и у нас недостало слов сказать самое заветное.

— Прощай, Наташа! Прощай, Земля…

Я лежу в танкетке, уставясь в макушку прозрачного купола, и меня терзают недобрые мысли.

— Скала, как ты думаешь, многих я там покалечил?

— Где?

— В твоей деревне?

— Я не видел.

Брат мой доедает третью банку варенья и поет. «Лингвист» переводит; «Я сказал ему; „Человек, у тебя есть дочь. Разреши, я приду к ней темной ночью, и мы поладим.“ Ты говоришь, я ничего не умею делать? Правильно, я ничего не умею делать. Предки мои копали землю и выращивали вкусные корни, но поля наши отобрали стрекотухи. Я молод и всем подчинен. Один день меня посылают собирать хворост для костра, другой день я собираю жерди для ограды, третий — таскаю на плечах слабых и старых. Меня пинают все, кому не лень. Но я умею, отец, то, чего не умеешь ты; я могу делать детей в большом количестве. Пусти к своей дочери ночью, и ты убедишься, что я не вру. Не пустишь? Тогда спи крепко, я найду твою дочь в темноте, потому что она мне нравится. Я найду, ее, если ты будешь крепко спать…» С этим парнем не соскучишься!

— Скала, какие наши планы?

— Ты не печалься, Хозяин, они явятся сами, чтобы просить тебя о мире.

— Кто явится?

— Старики.

— Не верится что-то.

— Я могу съесть все ягоды, брат?

— Ешь на здоровье, только не лопни.

— Я не умею лопаться. Ты успокойся, сейчас Скала сбегает за соком черного дерева — сок помогает убрать печаль.

…Опять я пил странный напиток, глотал холодную мякоть, впадая в забытье. И видел снова огромную сосулину, внутри которой мельтешили острые, блики, видел женщину в проеме окна, протягивающую руку навстречу мне. Глаза ее, голубые, зовущие, спрашивали: «Почему душа твоя туманится?» — «Я жесток и не умен». Она ответила: