Эдвард Даль - Игра с отражениями (оборванная исповедь)

Фантастическая повесть

Перевод с эсперанто Владимира Гончарова

…А ведь я знал, что так и получится. Почти наверняка знал. И на что же я надеялся тогда, когда на всё это пошёл? На то, что у Дианы каким-то чудесным образом возникнут воспоминания, которых у неё никак не могло быть, прорежется, прорастёт память о нашем с ней (или всё-таки не с ней?) общем прошлом?

Сам. Сам я загнал себя в этот угол, где теперь схожу с ума от бешеной ревности и обиды, в сущности, не имея права ни на то, ни на другое. Вот, умом всё понимаю, а сделать с собою ничего не могу! Больше того, я всё время ловлю себя на пакостной мысли, будто Диана каким-то образом виновата в том кошмаре, который твориться у меня в душе. Вот уж это – вовсе ни в какие ворота! Ничего такого она за собою чувствовать не может. С какой, к чёрту, стати ей себя винить?

Она по документам моя дочь. То, что лишь по документам, – знаю только я. Ну, наверное, ещё те знают, кто эти документы тогда, почти восемнадцать лет назад, фабриковал. Если они ещё живы, эти люди. И если, конечно, помнят. Что вряд ли. Помнить об этом, кроме меня, никому не нужно. Незачем. Ну, разумеется, и Диана ни о чём таком даже не подозревает. Я для неё отец – и точка. Самый обыкновенный такой папашка: довольно заботливый (что хорошо, поскольку даёт средства к относительно беззаботному существованию), в меру занудливый (что тоже хорошо, именно потому, что в меру), но иногда (что плохо) излишне достающий своей отцовской, как она думает, любовью и родительской, как ей представляется, ревностью по отношению к её первым девичьим увлечениям.

Чёрт бы подрал этот инстинкт продолжения рода!

Поначалу, когда она была совсем маленькой, мне всё казалось, будто до этого очень далеко. Точнее, мне было легче, когда я так думал. В этом отношении я сам поступал, как малолетка, и просто гнал от себя мысли о будущем. Знаете, так ребёнок обороняется от опасности тем, что зажмуривает глаза и прячет лицо в собственных ладонях.

Но, прячь – не прячь, а время-то идёт. Я бы даже сказал, с присвистом несётся мимо…

В общем, когда ей исполнилось четырнадцать лет, появился первый мальчишка, которого она стала воспринимать не только как компанию для игры в песочнице.

Я испугался! Я сорвался с места, сдёрнул посреди учебного года из школы Диану, и мы перебрались в другой город. Чем-то я ей это объяснил… какими-то серьёзными взрослыми делами… Наврал, в общем, но нужного результата добился: первый «Ромео» довольно быстро вылетел из её головы. И не удивительно. Чувство, чтобы стать прочным, должно иметь время укорениться, развиться, а я не намерен был этого допускать.

Мне показалось, что я нашёл способ оградить Диану ото всех этих пугавших меня влюблённостей, и за последние три с небольшим года мы с ней четыре раза меняли места жительства, находя себе пристанище в разных концах Европы. Но мальчишки, будь они не ладны, обнаруживались везде – в любом городе и в любой стране. Наверное, от них нельзя спрятаться и в Антарктиде.

И вот теперь, будьте любезны, – некто Сташек! Имя не важно. Где-то он мог бы называться Луисом, или Рихардом, или Васей каким-нибудь… Без разницы. Важно то, что отделаться от него тем же простым способом вряд ли удастся. Диана выросла. Она учится на филологическом факультете Краковского университета и запросто может сказать мне: «Не поеду!» И ведь не поедет. И я ничего не смогу сделать. Если, конечно, эта Диана – та самая Диана. Но я же не слепой, – конечно, та самая.

Смотрит на своего Сташека такими глазами, какими смотрела на меня тогда, двадцать пять лет назад. Или всё-таки не смотрела? Или смотрела, но не она?

Этот проклятый Сташек, между прочим, похож на меня – такого, каким я был двадцать пять дел назад, Ну не двойник, разумеется, однако все общие черты внешности совпадают: рост, сложение, тип лица, цвет волос, даже, кажется, голос… Наверное, это логично, что Диана сейчас выбрала его, как когда-то выбрала меня.

Я, кстати, не знаю, насколько далеко у них всё зашло.

Хотя и догадываюсь. Достаточно вспомнить, как развивались наши с ней отношения, когда я был только немного постарше Сташека, а ей было всего на два года больше, чем теперь.

Тьфу, дьявол! Совсем запутался. Точнее, сам всё запутал. Как я теперь буду объяснять ей… всем, собственно, как я буду объяснять, что она мне вовсе не дочь, а любимая, даже обожаемая женщина… жена, наконец? Я ведь, и вправду, схожу по ней с ума, и тем больше, чем она ближе подходит к тому возрасту, в котором я её когда-то встретил. Дурею я от любви, и, чёрт побери, от страсти точно так же, как тогда – четверть века назад. Ну как, скажите мне, это можно соотнести с тем, что все считают меня её отцом? Вот если я дам волю своим настоящим чувствам, что будет? Скорее всего, меня примут за извращенца, одержимого идеей инцеста.

А если я смогу как-то объяснить… доказать… ей, конечно, прежде всего, как всё обстоит на самом деле? Разве это что-нибудь изменит в моём положении? В её отношении ко мне? И, если изменит, как это будет выглядеть? Она, что? Немедленно забудет своего Сташека и срочно полюбит меня, уже не как отца, а как мужчину? Только потому, что именно так любила меня когда-то? Но тогда она любила парня, которому не было тридцати, а сейчас мне перевалило за пятьдесят, в то время как Диане идёт только восемнадцатый год. То есть она даже младше, чем в дни нашей первой встречи.

А может быть, она возненавидит меня? Ведь я использовал её как подопытный материал в своём жутковатом эксперименте. И пусть этот эксперимент был порождением отчаяния и последней надежды безумно любящего сердца, что этот факт меняет для неё? Сможет ли она перенести новое знание о себе и как-то научиться жить с этим грузом? Нет! Я положительно был безумен, когда всё это задумал и осуществил…

Утверждают, что мужчина – существо полигамное. Дескать, это естественное следствие того пути, по которому на Земле пошла эволюция млекопитающих. Скорее всего, оно так и есть, однако правило (простите за трюизм) подразумевает исключения.

Вот и в мужской линии моих предков, похоже, возникла такая странная поведенческая мутация. Что дед, что отец, – оказались строгими однолюбами. Во всяком случае, ни от одного из них, а также ни от кого другого из близких или знакомых, я не слышал никаких слов или историй, которые содержали хотя бы намёк, позволявший заподозрить, что мужчины в нашей семье имели склонность «ходить налево».

А вот женщины нашей фамилии, в силу какой-то печальной игры судьбы, уходили из жизни раньше своих верных спутников, будто желая подвергнуть жестокой проверке силу их привязанности.