Александра Нюренберг - Планета Навь

Энки, как бешеный, хлопнул книгой по столу. Мегамир закрылся. Он выскочил из странной комнаты. Он знал, что не признается Нин в том, что наделал.

Дверь в белую девичью гостиную открылась. Нин вбежала и сразу подозрительно уставилась на брата. Энки, в несвежих одеяниях, но с лицом свежим, как рассвет, безмятежно сидел на полу возле книжных полок.

Он встал, не опираясь руками.

– Я тут старался ни к чему не прикасаться. Ничего тебе тут не запачкал.

Нин сделала над собой усилие, чтобы не кинуть взгляд в анфиладу.

– Что тебе? – Нелюбезно спросила она, зачем-то трогая узел волос над затылком.

Энки проводил её движение взглядом карих ясных глаз.

– Вот сейчас разобижусь вдребезги. Я пришёл…

Энки обошёл Нин по кругу.

– Пришёл, сел на пол…

Нин окончательно успокоилась… Энки от явного нечего делать зашебуршился на откинутой столешнице секретера – древнейшая штука, из детской в Нибиру привезена. Ему попался какой-то журнал, очень старый. Он листал его под взглядом Нин с умно-глупым видом. Вернулся на страницу, которую залистнул.

Энки повертел, рассмотрел с видом сыщика оборванный край, перевернул, зашевелил губами.

– А что… – Начал он, поглаживая свой живот и подымая взгляд на зачем-то пытающуюся остановить занавески Нин.

– Нечего трогать мой рабочий стол. Сам знаешь, у меня чудес много. Так и в лягушку превратишься.

Нин бросила на него короткий скользящий взгляд, и Энки сразу рассердился.

– Если я такой грязный, что тебе противно смотреть на меня, даже останавливать взгляд на моём, понимаешь, лице – так и скажи. И нечего лицемерить.

Нин помедлила и спокойно сказала:

– Энки, ты, правда, чрезвычайно грязен. Мне, действительно, немного страшно смотреть на тебя, но ещё страшнее представить, что тебя увидит командор. Он, как тебе известно, не терпит малейшей расхлябанности.

Энки сразу утешился и махнул.

– Он меня уже видел и не умер. А что это, зачем это, какая-то дата записана… – Шерудя глупыми пальцами в журнале, молвил он.

– Не пойму… – Нин посмотрела на журнал. – Тебе, мой друг, что за дело? – Мягко добавила она. – Это могут быть мои рабочие записи и… рабочие записи. Положи, пожалуйста, на место.

– Чувствую, – не положив журнал и продолжая бездарно тискать полиграфическое изделие, – что мне тут не рады.

– Энки, у тебя неприятности, что ли? Положи, пожалуйста.

– Чиселки какие-то. Это когда же было? Три года, три года… Какие неприятности? Какие неприятности? Ах, нет. То есть, да. Ну, да. Неприятности. В смысле, Энлиль притащил сюда какого-то начальника.

– Вероятно, это пресса. Положи, пожалуйста. Помню, Энлиль нам с медсёстрами говорил.

– А мне нет. Мне никто ничего не говорит. Мне вот, спасибо, Силыч словечко молвил, он меня не бросит. Более я никому не нужен. Можно, я у тебя умоюсь?

– Нет.

Энки, не веря ушам, переспросил:

– Это почему?

– Если тебе угодны объяснения, изволь – я люблю свой дом и не хочу, чтобы он превращался в руины. Что несомненно произойдёт, если ты заведёшь привычку тут умываться.

Энки был так оскорблён, что в поисках достаточно разящих слов очень долго молчал.

– Так, значит?

– Иди, родной. Иди, сделай, что тебе Силыч сказал.

– Куда положить? – Упавшим голосом спросил он, протягивая Нин свёрнутый наподобие телескопа журнал.

Она мягко забрала и, посмотрев в телескоп, улыбнулась. Энки сразу обрадовался, почуяв, что нравоучения закончились.

– Я бы очень осторожно умылся. Так слегка, обещаю.

Нин посмотрела на то, как Энки символически плюнул себе в кулак и повозил по лицу. Она покачала головой, пытаясь разгладить страницы.

– Тебе дорога эта дата? – Задушевно спросил Энки.

Нин поманила его пальцем, и когда Энки склонился к ней, прошептала:

– Вода. Мыло. Мыло. Ещё мыло. Много мыла. Иди.

Энки посмеиваясь, вышел из собственного дома, где он не нашёл мыла, ступил на первую ступень винтовой лестницы, как снизу окликнули.

Энки свесился над высохшей речкой, где посреди стоял десятник. Плешь красная в венчике. Что-то случилось.

– Чего? На редакторе кто-то женился?

– Ни.

Десятник собрался и, выдохнув тревогу, спокойно сказал:

– Здесь на номер седьмой …маленькая неприятность.

– Дуэль, что ли?

Впрочем, медлить не стал, сбежал вниз, оглаживая на случай встречи с редактором рубашку.

Он увидел сидящих, как птицы на взрытых холмиках, рабочих, курящих сигареты, чего не делают птицы.

Сбоку его привлёк одноглазый красавец в туго повязанной по грязным кудрям тряпке и примерно такой же вместо нижней части одеяния. Верхней не было и торс одноглазого лоснился, как латы. Сидя как лесоруб, одноглазый чрезвычайно элегантно поставил локоть на поднятое колено и пускал дым неторопливыми клубами, как завод во времена плановой экономики.

Энки принялся соображать.

– Привет, ребята.

– Здравствуй, барин.

Энки опустил лицо и выпятил ладонь, помотал выставленным чубастым лбом.

– Э, так не пойдёт. Нет. Забудем сразу. Трепотня насчёт верхов, которые не могут, а низы чего-то там серчают – эт не по мне, ребята.

Ответ был мгновенный и непечатный в дыму. Одноглазый, который у них, конечно, навроде президента курительного клуба, весь затрепетал.

– Попользовались, крепостники. Будя. – Сказал бледный с опухшим тяжёлым лицом рабочий в строительной куртке, завязанной вокруг мощного стана.

– Без профсоюза говорить не будем. Можешь не строить из себя крутого.

– Я и не строю. – Расстроено ответил Энки и почесал подбородок. – Вот ни трошечки.

Опухший шагнул к нему.

– Работа прекращена в полдень. Смена не выйдет. Собирайте ваших.

– Да? – Удрученно сказал Энки.

– Профсоюзный лидер – два. И вызовите с Родины… чтоб нибириец. Ваших чокнутых аннунаков не треба. С ними и языком не двинем.

– —У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание – двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

– В товарняке тоже бунтуют.

– Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

– Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. – Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

– Пой ты, хозяин. – Негромко молвил он Энки в ухо. – Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

– Обдумаю я, это самое.