Александра Нюренберг - Планета Навь

Принимая чашку в ладони, одноглазый вежливо поблагодарил, нечаянно выдав свой настоящий голос – сугубо интеллигентский.

Ага – сказал себе Энки.

– И чего – собака он, что ли? Рядом, видите ли. – Снова переходя на, как понял Энки, свой карнавальный голос, продолжал одноглазый и снова запродался – отхлебнул бесшумно и чашку этак взял – ну, чисто профессорский сынок.

– От тебя, дружище, пахнет… – Глядя ему в глаза, сказал Энки и помахал ладошечкой.

Тот, учуяв подвох, не сразу ответил:

– Я, барин, с работы. Извините, в парикмахерскую не зашёл. А чем пахнет?

– Высшим образованием. Семейным воспитанием. Частным спортивным клубом. И прочим. Продолжать?

Тот напрягся, так что волна пошла по мускулистой руке до самого плеча, и не сдался сразу.

– Сильно так, да?

– Продыху нет, милый. – Заверил Энки. – Вдобавок ты ногти чистишь.

Тот поджал пальцы целомудренным движением и чуть не выронил чашку.

– И платки носовые, небось, каженный вечер сам стираешь. – Неумолимо продолжал Энки. – Ты красивый холёный парень… эвон, лоснишься весь, следишь за собой. Потому и без штанов ходишь. Ты, милый, образ создаёшь. Куришь декоративно. …Так. На филера не похож…

– Спасибо и на этом.

– Трижды пожалуйста. Разве что глаз…

Одноглазый неожиданно обиделся на бестактность. В оставшемся оке загорелся огонёк.

– Досье почитай, папенькин сынок. – Огрызнулся одноглазый.

– Ты, очевидно, и вправду, революционер… из хорошей семьи. А какое такое досье?

– Будто ты не в курсе?

Одноглазый присмотрелся.

– А ты не в курсе… у тебя допуска, вероятно, нету. Маленький ещё, да?

– Ну, ну, ну. Ну. – Слегка рассердился Энки. – Не распускайся мне тут. Счас я тя без допуска арестую и посажу в сырую темницу.

– Крысу не забудь принести… из лаборатории этой красавицы, которая по вашей вине останется в старых девах.

Одноглазый вдруг вспомнил про свой чай и с удовольствием отпил. Энки отметил, что черты лица одноглазого строгие и чистые. В нём была истовость, такую Энки наблюдал у молодых деятелей парламента.

– А зуб чего не вставил? – Примирительно спросил Энки.

– Это память дорогая. – Тотчас ответил революционер и осклабился. – В темнице, мой друг, расстался я с этим зубом, будучи сам подвешен так за оба запястья, что ногами не вполне доставал до пола. Как сейчас помню.

Энки содрогнулся. Он был сыном мира и ни на минуту не забывал о давнем полудетском обещании, данном самому себе. Его натура противилась любому проявлению жестокости. Всякие кровожадные рассказы о деятельности дедушкиных личных служб, изредка и урывками достигавшие Эриду, наводили на него откровенную тоску.

– Жуть какая. – Не скрывая своих чувств, молвил он, и одноглазый зорко глянул – не насмешничает ли.

Увидев, что нет – спокойно и не без похвальбы усмехнулся сам.

– Вижу, папенькин сынок, ты больше по части игры на арфе.

– Кто же вёл с тобой такую интересную беседу? – Собравшись с мыслями, сухо спросил Энки.

– Те, кому не нравятся парни с высшим образованием, размышляющие о судьбе своего народа. Идём, покажу, эксплуататор, какие коридорчики в новом разломе.

Вышли из конторы.

– Да, кстати, – вовсе не небрежно сказал Амурри, – командор, я слышал, упомянул юристов, что совершенно разумно.

Энки рассердился. Даже приревновал.

– Разделяй и властвуй. – Сказал он.

Амурри, показывая лицом, что говорит серьёзно, перебил его:

– Так вот, можешь ему сказать, что с этим всё в порядке.

Энки разозлился:

– Спасибки. Сейчас в соплях побегу к младшему брату докладываться. Я так понимаю, всё в порядке, потому что у тебя есть…

– Юридическое высшее.

Энки невольно испытал благоговение к парню, способному сидеть на лекциях до трёх дня.

– И я догадываюсь, что и это не всё. Договаривай, не щади самолюбия недоросля.

– Ну, и у меня степень.

Энки тяжело вздохнул.

– А вообще-то, – сказал парень, словно желая утешить Энки, который явно расстроился, – я по другой части. Не домосед я. …А это кто?

Энки посмотрел на погон, мелькнувший над голыми плечами.

– Так. Флотский какой-то. Командор приволок. У них проект чего-то страшного.

Амурри прищурил око.

– Далеко он забрался, чтоб поплавать. Кораблики из газеты по ручью пускать будет? И по лужам у ручья, трам-там-там?

Энки поусмехался.

– Не. У него планчик.

– И он знает, к кому с планчиками обращаться.

Энки взъерепенился.

– Циничный вы народ, революционеры профессиональные. – Дёрнув плечом, сказал он. – Не знал, что одноглазые могут себе позволить роскошь подмигивать.

– Иди…

– Некуда, братец.

– Я тебе не братец. И ты соврал, конечно. Это ты приволок флотского.

– С чего ты…

– Это правда, что ты ведёшь приватные переговоры с маршалом относительно флота?

Энки не стал одёргивать одноглазого пройдоху. Показал пальцами.

– Совсем махонького.

Полисадничек сбоку от временной постройки, кое-как накрытой сборным куполом для полевых работ, понравился ему. В тёплом воздухе над жёлтыми и белыми цветами возникали и исчезали мотыльки, душа Энлиля не нашла ничего зловещего в этом мирном зрелище.

Во время короткой поездки было сказано всего несколько ничего не значащих слов. Если честно, а он всегда хотел быть честным с собой, Энлиль замирал от тщательно спрятанного ужаса перед тем, что он может увидеть.

Возле крыльца беленькой времянки с изящной мансардой для домового Энлиль обернулся на виденное ещё во время поездки возникающее между холмами и исчезающее, пока внедорожник прыгал по неладно загрунтованной тропе, здание.

Подобное по форме коробке с тортом внутри, скрываемое натуральной эридианской рощей местных краснолистных деревьев, вроде тучек на палочках, оно и притягивало и отталкивало мысль командора.

Широкая аллея, светлая и безмолвная вела к Детской, как домину окрестил приятель-инженер. Что скрывалось за этим словечком, командор не желал даже предполагать.

– Зачем поехал? Ведь тебе это чуждо…

Она заботливо нагнулась к нему, вглядываясь такими же, как у него голубыми глазами в опущенное к рулю кроткое лицо брата. Ресницы его тоже были опущены. Нин померещилась почти жертвенная готовность, которая её одновременно и раздосадовала и, что греха таить, обрадовала.

Свет гладил подбородок командора, ласково забрался за воротник мундира на шее, и торчком вставший клок гладких волос, чуть длиннее, чем позволяет военная мода, растрогал Нин.

Про себя она решила, что будет терпелива с братом. В конце концов, он сделал над собой усилие, чтобы всё же посмотреть на её работу. Это так по-родственному.

Она знала, что его убеждения, его уверенность в незыблемости некоторых нравственных постулатов, даже его тщательно скрываемая, как и подобает искренне верующему, религиозность, или точнее, набожность, – оскорблены тем, что ему известно о её намерениях или о том, что он считает её намерениями.