Александра Нюренберг - Планета Навь

– Нет…

– А напрасно, – вдруг изменившимся голосом, таким страшным голосом колдуньи, заманившей путников на ужин, сказала она.

Он не удержался, быстро посмотрел.

– Есть и такие.

Она постучала башмачком по грунтовой тропе. Он невольно посмотрел туда, куда указывала маленькая ножка Нин.

– Я шучу. – Сказала она.

– Они несчастны.

– Почему бы?

– Они не просили тебя, чтобы ты их создавала. – Проговорил он, чувствуя, как слабы его слова.

– Я за них в ответе. И ведь Абу-Решит создал нас.

Он рассердился.

– Ты и Энки кормите меня сегодня демагогией. Такой трепотни я не слыхал с начальной школы.

– Какие законы нарушают мои опыты?

Он сразу ответил. Готовился – первый ученик.

– Законы вселенской геометрии. Божьи законы. Свободу выбора.

Она отошла и позвала:

– Я тебе покажу то, что тебя убедит. Иди, иди. Ты ещё ничего в жизни не знаешь, командор.

Поманила к сарайчику, который притянул его взгляд, когда они шли к зданию-торту. С откровенно дрогнувшим сердцем нагнувшись, вошёл за ней.

Нин стояла посреди маленькой деревянной коробочки. Солнце жарко и не противно нагрело шкатулку, всю пропитанную запахом дерева, свежести, соломы. Клок соломы в углу явно служил наиприятнейшим местом отдыха некоей учёной девы. Ящики с клеймом нибирийского поставщика стружек… Он выдохнул своё напряжение коротким и, как он надеялся, незаметным вздохом.

Нин села на ящик и похлопала по тому, что напротив. Снова донёсся звук воркования, вроде птичьего, если только поднести усилитель к клювику голубя.

Но теперь он не напугал Энлиля.

– Что ты делал в той гостинице?

Солнце светило сквозь доски стен и потолка. Золотые потёки смолы перекрашивались в красные.

– Да, да. – Сказал голос Энки за стеной. – А теперь слушай внимательно. Это тебе для опытов пригодится.

Нин, смеясь, обернулась. Энлиль, закусив губы, отошел, присел на ящик, подтянув щепотками ветхую парусину брючин, и внезапно засмеялся.

– Нин, сестра моя. Я сейчас скажу непечатное слово – закрой ушки. …Как встреча с лидером? – Обратился командор к осторожно просунувшемуся к ним Энки.

Энки стал думать, как ответить Энлилю.

– Я думаю. – Сказал он, наконец.

– Как мне ответить?

Энки зацокал языком.

– О Господи, ну, почему ты всё время, ну, постоянно всё время язвишь, язвишь. Мне тяжело, вот тебе честное слово, смотреть, как ты мучаешься. Лучше расскажи, кого тебе Нин показала. Ты под впечатлением?

Энлиль отвернулся.

– Их надо всех отпустить.

– По домам, что ли?

– От них никакой пользы…

Энки завздыхал.

– Ты не мог бы повторить это на заседании нибирийского парламента?

– А твой Сфинкс? Или как его?

Энки возмутился, прижал руку к груди.

– «Или как его!» Его так зовут! Да, его так зовут! Это другое! Как ты можешь! Я его на животе воспитал! Только грудью не кормил! Но это, знаешь, не моя вина. …Он мой мальчик… мой сынишка… как Мардук.

Он повернулся к Нин.

– Ну, пошути как-нибудь насчёт того, что я не способен воспитывать детей и сфинксов. Давай! Оп-па!

Она непритворно раздражилась. Поискала взглядом и схватила из стружки тетрадку для рабочих пометок, протянула:

– Энки, ты уж напиши сюда, что нам говорить и чувствовать, а то ты всё за нас говоришь да говоришь. Да, Энлиль?

– Да, да. – Поддержал, чуть улыбнувшись и вставая, Энлиль. – А твоя любовь к созданиям Господним, доверенным тебе Его волей, попросту похвальна. Более того, дружище, это твой долг. Родил ты чудесного мальчика, нашёл беззащитное существо – люби и помни, иначе нельзя.

Энлиль, уходя, говорил легко без пафоса эти сверпафосные словечки. Энки вгляделся в спокойные глаза брата – искал издёвку? О нет. Энлиль не такой дурак, если хочет поиздеваться. Энки искал повод, чтобы вытащить эту издёвку на свет Божий.

Энлиль знал, конечно, о неписанной традиции Энки брать себе «в приёмные дети» детёнышей крупных местных хищников – леану. Знал и то, что говорить об этом не полагается – можно ранить нежнейшую душу Энки. Общеизвестно, что куратор очень переживал потерю того самого первого своего приёмыша, а теперь страдает из-за того, что жизни созданий Эриду так коротки.

В пустыне, за перешейком, а если кратким путём – то можно добраться водой – в самом жарком и горьком месте устроено кладбище для царских леану. Барражируя в катерке или поднимаясь в дежурном шатуне на орбиту, Энлиль видел этот осколок сердечных мук брата. Среди ярко-жёлтых больших камней в стёсанную до плоскости скалу вбиты каменные маленькие кресты, солнечные символы – каждый в колесе. На каждом выбито имя и две даты. Под крестами в скале саркофаги.

Как-то Нин обмолвилась – на вопрос Энлиля – что тот, Первый, похоронен не здесь, дальше в пустыне.

– Вот как. – Сказал Энлиль, не зная, что ещё сказать.

– Только ты, пожалуйста, об этом с ним не говори. Он очень болезненно к этой теме относится.

Энлиль выслушал предостережение, посмотрел на встревоженное личико Нин и вспылил – в кои-то веки.

– Да, ну. Вот сейчас пойду и спрошу – чего у него болит. Просто болит? Не чешется?

– Энлиль!

– Ах, сестра, да у него и сердце не дрогнет, если кто-то из нас отбросит коньки.

– Не надо так.

– Что касается этих бедолаг, то здесь, милая девочка, и ты мне на дороге не попадайся. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к вашим развлечениям в лабораториях.

Она помрачнела и закусила удила:

– Когда мне будет интересно, как ты относишься, я тебя спрошу.

– Это к добру не приведёт, Нин. Надо с уважением относиться к жизни – следовательно, и к смерти тоже. Вы не уважаете разум Эриду. У этих ваших хищников своя жизнь, свой разум, свой опыт. Оставьте их в покое во веки веков.

И тогда она его удивила.

– Любовь не спрашивает разрешения. – Спокойно и с достоинством сказала она. – Энки любит… Он нашёл того, Первого, ночью у реки, ещё слепого.

Энлиль усмехнулся, решив обдумать выражение лица Нин на досуге в полёте.

– Не заговаривай мне зубы, родная. – Ответил он серьёзно. – Скажи, ты держишь леану в клетках и скармливаешь им всякую ересь из любви?

Она не отвернулась.

– Не твоё дело, командор.

– Не лезьте на кухню, мужчина. …Нин. Нин. …Ты что-то делаешь там? Что-то запрещённое нашими старыми добрыми законами? Не почитать ли тебе конституцию на ночь?

Она молвила:

– Пистолет забыл вытащить.

– Так и знал. Значит, ты это делаешь.

– Пошёл ты.

Она отвернулась.

– А что ж сама уходишь? – Окликнул Энлиль. – Конституцию я Энки под подушку положу.

Мучения его бывали так сильны, что Нин сама измучивалась. Энки не ел, не спал, не мылся дней десять. Единственное, что он делал – это утолял жажду. Не водой. Ради справедливости – не так часто.