Михаил Савеличев - Крик родившихся завтра

– Ты же понял – о чем.

– Тогда точно нельзя. И куда ты побежишь? С ней? – Брысь от страха трезвел. – Я вообще ничего этого не слышал.

Наталья хлебнула из мензурки. Вода водой.

Машина ехала по дороге, петлявшей между холмов. Несколько раз их обогнали грузовики с контейнерами – эвакуация семей из военных городков завершалась. Потом дорога окончательно опустела. Бравый смотрел вперед, лишь иногда отрывая руку от руля, чтобы притронуться к Наталье. В маленьком окошечке отматывались сотни метров и километры. Расстояние до свободы. Она сразу ощутила неудобство, как только выехали за ворота КПП – словно заныла перетруженная спина. Пыталась устроиться в кресле и так и сяк, но тупая боль расползалась по телу, как чернила по промокашке.

Датчик Брыся предательски моргал красным.

– Как ты? – спросил Бравый.

Наталья неопределенно промычала. Говорить не хотелось.

– Всего ничего проехали, – сообщил он – то ли в утешенье, то ли в укор.

– А тебя за это расстреляют, – сказала Наталья.

– Спасибо.

– Не за что.

Теперь можно на цифры не смотреть. Каждый метр она ощущала по вспышке боли. И приступу тоски. Если у тоски могли быть приступы. Ей казалось, что она попадала в арктическую пустыню, а потом, не сбавляя скорости, – в пустыню монгольскую. Из адской стужи в дьявольское пекло. Хотелось кутаться в одеяло и раздеваться догола. Одновременно.

– Пить, – попросила она.

Бравый остановил машину, достал с заднего сиденья термос, налил в крышку зеленого чая. Держать ее Наталья не смогла – руки тряслись. Он взял ее за затылок, поднес к губам крышку с зеленоватой жидкостью. Попыталась глотнуть, но горло свело, как от невероятной кислятины, и она чуть не подавилась. Долго кашляла, задыхаясь, ощущая, что течет изо рта, носа и даже глаз. Бравый придерживал за плечи, чтобы она не ударилась о приборную доску. Когда приступ кончился, осторожно уложил спиной на кресло, снял запачканные очки, вытер лицо платком.

– Плохо мне, – сообщила Наталья.

– Возвращаемся?

– Сколько?

– Два километра шестьсот метров. И еще немного.

Японский бог. Отец всегда так ругался: «Японский бог». Почему японский? И чем он провинился?

– Надо ехать, – сказала Наталья и не поверила собственному голосу. Неужели она это сказала? – Слишком близко. Очень близко. Нам нужен зеленый огонек. Зеленый.

– Ерунда, – Бравый открыл дверь, закурил. – Этого вполне достаточно.

– Тебя точно расстреляют.

Еще один перегон. Теперь он едет еще медленнее, не едет, а ползет. Ему кажется, что так ей будет легче. Вряд ли. Всё равно что рубить щенку хвост частями. И ей что-то рубят. Частями. И пилят. Сотня японских лесорубов вонзили в нее свои пилы и разделывают на куски. Зачем? Она ведь не дерево! Дерево, сказал бригадир японских лесорубов. Мы тебя видели в постели – бревно бревном. Мне стыдно, сказала она бригадиру японских лесорубов. Я действительно деревяшка – бесчувственная. Пилите меня, пилите. Я заслужила.

Сквозь визг работающих пил доносился далекий голос. Очень далекий. Как писк комара. Такой же назойливый. Наташа! Наташа! Кто ее зовет? Разве ее так зовут? Никто ее так не звал. Никогда. Наталья. Наталья Николаевна. Этого так оставлять нельзя. Наташа! Или это не она? Давно не она? Была Наталья, стала какая-то Наташа.

И гипнотизирующий красный глаз. Как светофор. Проезда нет.

В лицо плеснули холодным. Прояснилось. Исчезли японские лесорубы, но лес остался. Багровые отблески на золотом. И боль осталась. Боль, что взрывалась в голове багрово-золотыми фейерверками.

– Сколько? – язык еле ворочался.

– Достаточно, – Бравый сидел перед ней на корточках и растирал ей ступни. – Уже зеленый.

– Точнее.

Он надел ботинок, зашнуровал. Расшнуровал второй, осторожно поставил на землю. Сквозь чулки его пальцы казались раскаленными гвоздями.

– Три семьсот.

– Годжира рядом?

– Какой еще… а, да. Совсем рядом.

Брысь не ошибся. Крайняя точка смещения здесь.

Ее слегка отпустило. Было невыносимо, стало невмоготу. Но без шприца не обойтись. Потому что даже сил сказать: «Поехали дальше» не находилось.

– Возьми в сумочке.

– Что?

– Шприц. Жгут. Ампулу.

Странно, но Бравый не стал возражать. Выгляжу совсем плохо, догадалась Наталья. Только вот сделать себе инъекцию она не сможет. Никак. Тем более в вену. А Бравый вряд ли попадет куда надо. Тем более в вену.

Но он попал. Не сразу. Очень не сразу. Но что такое боль от ковыряния иглой по сравнению с ее состоянием? Мелочь, не стоящая внимания. Укус комара. Очень злобного комара.

Как уже стало привычным, она почти ничего не почувствовала. Той эйфории забытья, которая превращала мир чудом одной инъекции в нечто неважное, иллюзорное. Вот оно, медикаментозное опровержение материализма. В том числе исторического. Иначе как объяснить, что человек эпохи социализма вдруг скатывается в махровые пороки капитализма? Добровольно. Или прав товарищ Сталин: по мере продвижения по пути социализма классовая борьба будет только нарастать? Причем в отдельно взятом человеке.

Наталья скорчилась на сиденье. Вот так, на боку, казалось полегче. Чуть-чуть. В опущенное окно дул холодный ветер. Почти компресс на горящем лице. Внутри заледенелого тела нечто рвалось. С хрустом. Но об этом лучше вообще не думать.

– Здесь ты меня ждешь.

– Но…

– Иначе никак. Брысь пообещал сюда.

– Брысь? – Бравый закурил. – Вы это серьезно? Нет, подожди, – он выбросил сигарету в окно и повернулся к ней. – Я понял – он тоже колется? Да?

Наталья погладила Бравого по щеке. Кое о чем ему лучше не знать.

– Передатчик. Отнеси его в лес.

Бравый вытащил с заднего сиденья чемоданчик, как две капли воды похожий на «тревожный», открыл, проверяя начинку, захлопнул и вылез из машины.

Когда он через вечность вернулся, она попросила:

– Не думай об этом. Думай о том, что будем делать дальше.

– Сядем на самолет и улетим.

– Так просто? По маршруту Осака – Москва?

– Сядем на транспортный чартер и улетим. Здесь уже моя забота.

– Твоя, только твоя, – сказала Наталья. – Теперь поехали назад. Или я сейчас умру.

– Ничего не получится, – сказал Брысь. – Ни-че-го.

Он возился за пультом, нажимая клавиши и подкручивая маховички, будто это как-то могло решить задачу, что находилась в голове у Кюри. Стоящая под рукой «Спидола» сквозь треск помех вещала: «Миролюбивая политика СССР… распоясавшаяся американо-японская военщина… очередное нарушение взятых на себя обязательств… в боестолкновении над проливом…» Наталья выключила приемник.

– Ты своих отправил?

Брысь посмотрел на нее. Руки, словно живущие отдельной жизнью, продолжали суетливо передвигаться по пульту. Наталья перехватила его запястье, прижала ладонь к груди. Никакого соблазнения, всего лишь успокоение. Мягкость и тепло груди заменяют двести миллиграммов транквилизатора. Тем более что этих миллиграммов у нее и нет.