Яна Дубинянская - Гаугразский пленник

Вчера он снова вошел в ее жизнь; лучше бы ему не делать этого, но теперь уже поздно. Она не вынесет больше одиночества… Придется попробовать снова.

Приблизиться к нему. Понять.

Остановить.

Она поставила поднос на верхнюю ступеньку. Как натужно открываются двери в городских жилищах… откинуть полог было бы куда легче. Но Мильям уже привыкла.

Обычно она оставляла поднос с обедом в нише сбоку от дверей, накрыв горячее сложенным в несколько раз шерстяным покрывалом. Робни-сур никогда не обедал в определенные часы; Мильям и не знала, когда именно они обедают, он и Валар. Впрочем, Валар теперь появлялся дома еще реже, чем Юстаб… Иногда пищу приходилось забирать нетронутой. К этому Мильям привыкла тоже.

Здесь, на втором этаже, как обычно, было темно: муж почему-то любил наглухо закрывать оконницы. После яркого солнца снаружи Мильям почти ослепла; присев на корточки, нащупала нишу и поглубже задвинула поднос. Отняла руки и, еще не выпрямившись, услышала в наступившей тишине чье-то дыхание. Тоненькое. Девичье.

Раньше она вышла бы за дверь, не задумываясь, исчезла бы так незаметно, как только смогла б. Мало ли кому есть место в чужой мужской жизни: ей, Мильям, там места нет, а значит, их путям негде и незачем пересекаться. Но теперь все изменилось.

Не стала оборачиваться и тревожно спрашивать, кто здесь. Просто резким движением распахнула ближайшие оконницы. И только потом спокойно повернула голову.

Девушка была совсем юная, возраста Юстаб. Подсолнечными лучами она съежилась в комочек, зажмурилась, словно ночная птица. Потом, кажется, решилась взглянуть на Мильям — не поднимая покрывала длинных ресниц.

— Ты пришла к Валару?

Мильям старалась, чтобы ее слова прозвучали по-матерински мягко, но девушка вздрогнула, как от удара хлыстом. Ничего не ответила. Вроде бы кивнула.

— Как тебя зовут?

Полубеззвучно шевельнула губами; Мильям не расслышала, однако переспрашивать не стала. Рассмотрела подружку сына получше: густые косы, широкие скулы урожденной северянки, тонкие губки бантиком, маленький нос, брови вразлет и, наверное, потрясающей красоты глаза — но их гостья до сих пор так и не показала. И все-таки: что она здесь делает одна? Или Валар вышел ненадолго и сейчас вернется?

И точно: словно отозвавшись эхом на звук ее мысли, на внешней лестнице раздались шаги; обе женщины одновременно повернули головы к двери. В момент скрипа петель Мильям бросила взгляд на девушку и наконец увидела ее глаза. Яркие, восторженные, счастливые, распахнутые навстречу… и как в них на мгновение двумя искрами отразилось солнце.

— Привет, — сказал Робни-сур.

Закрыл за собой дверь. Улыбнулся — им обеим.

Паузы не было. Все острое, болезненное, несправедливое, неприемлемое проскользнуло неуловимо, черкнуло одной мгновенной искрой, которую Мильям тут же погасила, привычно, с давно выработанной сноровкой. И отозвалась тут же, почти без выражения:

— Здравствуй. Я принесла тебе обед.

— Это здорово. — Он обернулся навстречу девушке, подавшейся было к выходу. — Останься, Газюль, поешь с нами. Моя жена, Мильям-сури. Газюль, моя лучшая передатчица. Ну, что там у нас? Доставай.

Мильям наклонилась к нише; хорошо, когда есть возможность хоть на секунду укрыть лицо от чужих взглядов… Все в порядке. Эта девушка — еще одна из тех… сколько их было за все прошедшие годы? Она всегда старалась их не замечать. А хотелось бы знать, о чем они мечтают, глядя на него такими вот сияющими глазами… и получают ли хоть тысячную долю того, о чем мечтают? Может быть, тысячную — да. А потом…

Еще теплые, зернистые на изломе сырные лепешки. Кувшин, полный изжелта-белого густого кумыса. Дымящееся жаркое с самыми острыми приправами, за которые на базаре берут втридорога, ведь они не только придают пище жгуче-пряный вкус… Если Робни-сур хоть что-то понимает, эта девушка сейчас уйдет.

Но он никогда ничего не понимал.

— Вкусно, — с веселым удивлением сообщил он. — Вкусно, Газюль?

Большеглазая птичка коротко, испуганно кивнула. Кажется, она еще не успела попробовать ни кусочка. Робни-сур повел бровями, шутливо вздохнул и приказал:

— Улыбнись.

Улыбнулась — мгновенно, без малейшего зазора после его слов. Зубы у нее оказались желтоватые и неровные, они портили ее красоту.

— Ешь.

Девушка спрятала пол-лица за сырной лепешкой. Бедняжка… пробудить в себе настоящую жалость у Мильям не получилось. Жалость предполагает знание; а именно его недостаток она ощущала сейчас болезненнее всего. Знания — а не просто догадок — о том, на что она годы сознательно закрывала глаза. Каким образом эти странные, неправильные взаимоотношения между стареющим без единого шрама мужчиной и бесчисленными юными красавицами отражаются на пошатнувшейся судьбе Гау-Граза?!

Взаимосвязь есть. И ее необходимо раскрыть.

— Бери фрукты, — невнятно, с набитым ртом, посоветовал гостье Робни-сур. — Набирайся сил. Нам сегодня надо будет как следует поработать.

Мильям поперхнулась; отпила большой глоток кумыса.

А Робни— сур, улыбаясь, прожевал кусок жгучего мяса и слизнул с губы капельку соуса раньше, чем она скатилась в дебри седой бороды. Почти насильно вложил в руку девушки большое яблоко. И поверх ее головы подмигнул жене:

— А Мильям-сури посмотрит, как мы это делаем.

Она сидела на кошме, втупившись в стену; Мильям видела только затылок и четыре толстые иссиня-черные косы, неестественно прямые, как и спина их владелицы. Газюль не шевелилась. Уже почти четверть часа.

Тихонько поскрипывал край оконницы. Больше — ни единого звука.

И ничего не происходило.

— Слышишь? — внезапно спросил Робни-сур, и Мильям вздрогнула.

Девушка ничего не ответила. Робни-сур подошел к ней, положил ладони на узенькие плечи. По девичьей фигурке словно пробежала волна: вздрогнули руки, изогнулись косы, расслабилась спина… В какой-то момент Мильям показалось, что Газюль сейчас упадет; но пальцы Робни-сура на ее плечах превратились в железные когти сапсана, подхватывающего маленькую птичку. Он развернул ее к себе: в полумраке комнаты лицо девушки странно лунно белело.

— Она закрылась, — прошептала Газюль. — Правда… я бы услышала… Закрылась. Сама…

— С чего бы это? — Робни-сур отпустил ее; говорил он негромко, сквозь зубы. — Вчера все было нормально. С ней все в порядке?

Газюль по-девчоночьи поджала под себя ноги, обхватила руками плечи; кажется, ее знобило, едва ли не трясло. Ответила еще тише, с плачущей умоляющей ноткой:

— Я не знаю… Я бы почувствовала… Она закрылась. Совсем.

— Ерунда какая-то, — пробормотал он.

И вдруг — резко, раздраженно, зло:

— Ты не старалась! Ты зажалась из-за Миль, да?! Дурочка!…