Юрий Брайдер - Посёлок на краю галактики

- Тут Верка Махра живет, - сказал подошедший сзади сторож. - Это хахаль от нее подался.

- Нет, - пробормотал Баловнев, безуспешно тряся фонарик. - Не хахаль...

Роса еще лежала на траве, когда Баловнев вновь пришел на это место. При себе он имел чемоданчик, содержавший разные необходимые для Осмотра места происшествия предметы: складной метр, моток веревки, баночку с гипсом, лупу шестикратного увеличения и липкую ленту для фиксации дактилоскопических отпечатков.

Испросив разрешения у весьма озадаченной таким ранним визитом хозяйки, он на четвереньках облазил весь сад и спустя полтора часа убедился, что тот, кто находился здесь ночью, не оставил никаких следов, за исключением нескольких щепоток серого, очень мелкого порошка, забившегося в щели между досками забора, не того, что выходил на улицу, а другого, на задворках. Порошок этот (очень тяжелый, гораздо тяжелее обычного песка) мог появиться тут только ночью, потому что держался в щелях исключительно благодаря пропитавшей его влаге. Просохнув на солнце, он неминуемо должен был рассыпаться. Собрав порошок в бумажку, Баловнев присел на какую-то чурку и закурил - в первый раз за последние четыре месяца.

На душе его было нехорошо.

Почти по всем адресованным ему бумагам истекал срок исполнения, отработка участка была не закончена, не все благополучно обстояло с соблюдением паспортного режима, а он, вместо того, чтобы заниматься делом, днем и ночью шатался по поселку в поисках неизвестно кого, устраивал засады на призраков и пугал мальчишек странными вопросами. Более того, Баловнев с болезненной ясностью понимал, что и завтра и послезавтра будет то же самое, что со своей собственной химерической идеей он обречен на вечные муки бесполезных поисков. Сходное чувство, вероятно, должен испытывать человек, теряющий рассудок, сознание которого еще не успело полностью раствориться в эйфории безумия.

Из горького раздумья Баловнева вывели какие-то звуки, похожие не то на клекот птиц, не то на человеческую речь.

Метрах в десяти от него на лавочке сидел старик в накинутом на плечи ветхом офицерском кителе. Грудь его украшали бестолково, явно женской рукой нацепленные ордена и медали: "Красная Звезда", "Слава", "За отвагу". Старик еле слышно бормотал что-то, делая Баловневу призывные жесты левой рукой. Правая, мелко сотрясаясь, беспомощно висела вдоль тела. Был он жалок, как и любой другой впавший в детство, полупарализованный старик, но пронзительно-синие, подернутые слезой глаза смотрели осмысленно и твердо.

- Что случилось, дедушка? - спросил Баловнев, подходя ближе.

- Там... там... - рука со скрюченными пальцами указывала в то место, где возле забора все еще лежал раскрытый криминалистический чемоданчик. Вылез ночью! Я не спал! В окно видел!..

- Кто вылез? - сначала не понял Баловнев.

- Гад какой-то. Без глаз. Выродок. Много их. Страшные. Днем тоже ходят. Дочки не верят мне. Ругают. Помоги, сынок. Мне-то все одно. Помру скоро. Да нельзя, чтобы эта погань среди людей ходила.

- Значит, вы их тоже видите! - сказал взволнованно Баловнев. - А кто он, по-вашему?

- Не знаю. Кто добрый, таиться не станет. Ходят. Высматривают. Враги. Я всяких гадов нутром чую. Дай докурить. Мне можно.

Он жадно, сотрясаясь всем телом, затянулся, но тут же подавился дымом.

- На тот свет давно пора. И так я уже всех пережил. С моего года никого в поселке нет.

- Видно, везло вам в жизни?

- Везло. Сколько раз смерть вокруг ходила, а все мимо. Финскую помню. Пошли мы в атаку. На танках. Через озеро. По льду. А они ночью лед солью посыпали. Один только наш танк и прошел. В Отечественную два раза из окружения выходил. Под расстрелом стоял. Шесть дырок в шкуре. Везло. Вот только зачем? Бабу каратели в хлеву спалили. Сыны с войны не вернулись. Остались только дуры эти, дочки. Дай еще курнуть.

- Возьми всю пачку.

- Нельзя. Доктор запретил. Ты не стой. Иди. К речке иди. Туда этот гад пошел. Там его ищи. Слова мои помни. Пока мы всякую погань будем видеть, не будет по-ихнему!

Спустившись с холма, на котором стояли последние дома поселка, Баловнев через картофельное поле пошел к речке. Он ни минуты не сомневался в словах старика. Было нечто такое в его колючих глазах и слабом булькающем голосе, что убеждало сильнее аргументов.

Баловнев задыхался - скорее от внутреннего торжества, чем от быстрой ходьбы. Впервые за долгое время он не ощущал себя одиночкой, изгоем, за спиной которого недоуменно и осуждающе шепчутся знакомые.

Он был уверен, что обязательно встретит сейчас "чужинца", хотя совершенно не представлял, как должен при этом поступать.

Овеваемый теплым ветерком мир вокруг был совершенно безлюден. Дрожало знойное марево над торфяниками, горячим серебром сверкала река, вдоль мелиоративных канав пышно цвели ромашки и васильки, но в природе уже чувствовалась еле уловимая тоска предстоящего умирания. Слишком прозрачным казалось небо, слишком ярко краснела рябина, слишком много желтизны было в кленовых кронах.

- Валерий Михайлович! - услышал он голос позади себя.

Баловнев оглянулся. Его догоняла Яня. На ней были теннисные туфли и черные брюки из ткани того сорта, что раньше шла только на пошив спецовок для сельских механизаторов. Широкие, как галифе, в бедрах и очень узкие в щиколотках, они были украшены сразу четырьмя парами медных "молний". Наряд дополняла майка футбольного клуба "Рома" и пластмассовые клипсы величиной с перепелиное яйцо каждая. Несмотря на эту странную упаковку, а может быть, именно благодаря ей, Яня выглядела умопомрачительно.

- Здравствуй, - сказал Баловнев. - Далеко собралась?

- На речку. В последний раз позагораю.

Тут Баловнев вспомнил, что Яня не только секретарь-машинистка поссовета, но и признанная примадонна местного драмкружка. Это обстоятельство сразу определило его планы.

- Можно, и я с тобой?

- Если стесняться не будете. Я ведь без купальника загораю... Ладно, ладно, не краснейте, я пошутила. А почему вы все время оглядываетесь? Жены боитесь?

- Ушла от меня жена, ты же знаешь.

- Знаю. Только не знаю - почему.

- Я и сам не знаю. Не нравилось ей здесь. Или я не нравился.

- Вы ее любили?

- Что? Ах, да... любил.

- И больше никого не полюбите?

- Не знаю. Полюблю, наверно?. Это только в книжках одна любовь на всю жизнь. А люди ведь все разные. И живут по-разному, и думают по-разному, и любят по-разному.

Тропинка вывела их к реке - туда, где среди зарослей камыша и аира белел кусочек песчаного пляжа.

- А вы знали, что я пойду сегодня на речку?

- Я? Нет. Почему ты спросила?

- Так... Показалось, значит.

Из рощицы на противоположном берегу стремительно, как разлетающаяся шрапнель, выпорхнула стая каких-то мелких пичуг.