Норман Спинрад - Русская весна

Несмотря на свои новые антиамериканские настроения, Бобби не дал себе труда изменить что-нибудь в обстановке комнаты. Все оставалось как прежде: и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, и модели американских ракет в углу на книжной полке, и кипы журналов "Роллинг Стоун" и "Плейбой", и книги, и уйма бейсбольных программок, и даже большая настенная карта Соединенных Штатов с условными значками – у городов с командами высшей лиги были нацарапаны маленькие бейсбольные мячики, на мысе Канаверал и в Ванденберге – ракеты, вдоль дорог были прочерчены придуманные им маршруты путешествий, а над Сан-Франциско, Чикаго, Вудстоком, Кентом [58]нарисованы крошечные пацифистские эмблемы.

– Почему ты не избавился от всего этого, Боб? – спросил отец.

Бобби пожал плечами.

– Je ne sais pas… [59]

– Я скажу тебе, сынок, почему, – сказал отец. – Потому что ты собирал эти вещи с малых лет. Это… это модель, вот как твои игрушечные ракеты, только это модель того, что у тебя в голове, и ты не купил ее в магазине целиком, а складывал понемножку. Это Америка внутри тебя, Боб. Программа "звездных войн", вторжение в Панаму, Перу и Колумбию, девальвация доллара, то, что Пентагон сделал со мной и Робом Постом, Вьетнам, анализы мочи, отказ платить долги, экономический шантаж, вся эта дрянь – эта грязная политика, – конечно, заслуживает ненависти…

Отец помолчал. Он развел руки, словно собирая сказанное воедино.

– Но это нельзя ненавидеть, Боб! – с силой сказал он. – Нельзя ненавидеть проект "Аполлон" и хребты Сьерры, "Лос-Анджелес Доджерз", и статую Свободы, и утенка Дональда, нельзя ненавидеть триста миллионов затраханных людей, в голове у которых то же самое, что у тебя. Это и есть настоящая Америка, Боб, и если ты начнешь ненавидеть ее, то в конце концов возненавидишь себя.

Порыв отца угас, и он посмотрел Бобби прямо в глаза – грустный, растерянный и немного смущенный.

– Я не очень-то разбираюсь в политике, Боб, – повторил он. – Но ты понял, что я хотел сказать, а, сын?

– Да, пап, – вырвалось у Бобби. – Мне кажется, да.

Он понял. С тех пор Америка перестала быть и волшебным Диснейлендом, которого он никогда не видел, и злобным, ополоумевшим "Американским Бастионом", как представляли ее французы; она не была ни тем, ни другим, но каким-то образом соединяла в себе и то и другое. Она была тайной, и эта тайна скрывалась внутри него. И тогда же он понял, что ему придется поехать в Америку, чтобы раскрыть ее для себя. Он не поймет, кто он на самом деле – не говоря о том, кем ему хочется стать, – пока не увидит отражения своей внутренней тайны в зеркале внешнего мира.

И тогда началась его борьба за поездку в американский колледж: он объявил об этом за семейным столом. Франя издевательски усмехнулась – она издевалась над Бобби, что бы он ни делал или хотел сделать. Мать ответила уклончиво: тогда она не приняла это всерьез. Но отец кивнул, и видно было, что он понял.

– Я слышал, что Беркли, и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, и Калифорнийский технологический – неплохие учебные заведения… – сказал он.

– Да ну, Джерри, ты это серьезно?..

– И что же ты будешь изучать в Америке, Бобби-и? – пропищала Франя. – Бейсбол?

– А ты что будешь делать в русских университетах, дурья башка, – обкуриваться до невесомости?

– Роберт!

– Я стану космонавтом! А вот кем ты станешь в Америке: шантажистом-любителем или пушечным мясом?

– Франя!

Так и шло. Франя безжалостно измывалась над ним, мать не желала принимать его всерьез, но Бобби стоял на своем, отец поддерживал его, и он даже стал лучше учиться. А на шестнадцатилетие отец подарил ему доджеровскую куртку и открытку, на которой было написано: "Это тебе пригодится, когда в первый раз пойдешь на стадион "Доджер" смотреть бейсбол". Куртка стала его символом и боевым знаменем, и, как только он впервые надел ее, борьба в семье разгорелась всерьез, все больше и больше превращаясь в открытый спор между отцом и матерью.

– Мы не можем позволить, чтобы нашего сына оболванивали в занюханной американской школе, – говорила мать.

– Но мы же отпускаем дочь учиться в Союз, – возражал Джерри. (К тому времени Франя собралась ехать в школу космонавтов.)

– Это другое дело!

– Почему это другое дело?

– Потому что школа имени Юрия Гагарина – очень престижное место!

– Конечно, раз она русская, так ведь?

– Ты хочешь, чтобы твой сын получил третьеразрядное образование?

– В третьеразрядной стране, ты это хочешь сказать, Соня?

– Это ты говоришь, Джерри, я этого не говорила!

– Зато подумала!

– А что, разве не так?

– Откуда ты знаешь, Соня, ты ни разу не была в Штатах!

– Ты тоже там не бывал лет двадцать!

– Вот поэтому мы не вправе объяснять Бобу, что такое Америка. И он имеет право все увидеть сам!

Так оно и шло по кругу два года, никто не уступал, но, когда Франя уже совсем приготовилась ехать в школу космонавтов, Бобби поверил в свою победу. На документах, с которыми Франя отправлялась в Гагаринскую школу, должна была стоять подпись отца, а Бобби давным-давно уговорил его – по крайней мере, он на это надеялся – ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить его в Америку.

Это будет по-честному, разве нет?

Утром, заглянув в почтовый ящик, он нашел там большой пакет с. бумагами для Франи из Космической академии имени Юрия Гагарина. Если он знал свою старшую сестру – теперь, увы, он мог в этом поручиться, – Франя не станет тянуть резину и сегодня же за обедом подсунет документы на подпись родителям.

…Бобби подошел к стенному шкафу и достал доджеровскую куртку – он всегда аккуратно вешал ее на обшитую мягкой материей вешалку. Разложил куртку на кровати, спрыснул очищающим средством, протер замшевой тряпочкой, снова надел на плечики и повесил на край книжной полки, чтоб была перед глазами, – потом включил старинную запись Брюса Спрингстина [60]и принялся ждать.

Совместные трапезы никогда не проходили в семье Ридов торжественно. Однако сегодня Роберт Рид был намерен переодеться к обеду.

Сталинисты получили по сусалам – и поделом!

В субботу вечером в парке Горького можно было наблюдать замечательную сцену. Хулиганы из "Памяти" пытались сорвать пикник, устроенный Московским обществом женщин-социалисток. Однако дамы, предвидевшие нападение, дали знать милиции и вооружились по меньшей мере тремя сотнями пирожных с кремом. Под громовой хохот милиционеров дамы закидали погромщиков пирожными.

Кое-кто из милиции тоже захватил с собой кондитерские изделия: им не терпелось угостить сталинистов, давно уже ставших для правоохранительных органов костью в горле. Однако трезвомыслящие стражи порядка не собирались баловать хулиганов сладким кремом. Они заготовили пирожки с начинкой из свиного навоза.