Михаил Зуев-Ордынец - Сказание о граде Ново-Китеже

– Не трусь, спасены души! Бой отвагу любит!.. Конная лава приближалась.

– Мичман, почему медлите? – крикнул Птухе капитан.

Птуха молчал, не сводя пристального, прицеливающегося взгляда со скачущих карьером конников.

– Не время еще, – наконец ответил он остерегающе. – Пусть поближе подойдут, за ручку с ними поздороваемся, а тогда уж и за грудки возьмем… Давай, давай! – подманивал он мчащихся стрельцов согнутыми пальцами. И вдруг сказал решительно и строго: – Теперь пора!

Он сбил мичманку щелчком в козырек на затылок, поплевал в ладони и крикнул, будто на баке в бою:

– Полундра! Ложись!

И поднес тлеющий фитиль к желобу с порохом. Тонкая струйка пламени со свистом вырвалась из желоба. И побежал навстречу конной атаке лукавый ярко-красный огонек, искрясь, выбрасывая острые язычки, и ничто уже не смогло бы погасить его.

Порыв ветра, какого-то особенно плотного, сбил капитана на землю. Падая, он услышал низкий, утробный грохот и увидел слепящее, желто-белое пламя, а затем взмет черного султана дыма и земли. На гребне взрыва встал, словно памятник на пьедестале, поднявшийся на дыбы вороной конь посадника, который, навалясь на переднюю луку, все еще показывал мечом на врага. Вдали неправдоподобно медленно поднялись сорванные с петель ворота Детинца, на миг повисли в воздухе и с грохотом обрушились на землю, рассыпавшись на бревна.

Капитан поднялся с земли. В ушах и в голове было пусто, все кружилось перед глазами, и словно издалека долетел до него довольный голос мичмана:

– Амба! Называется – направленный взрыв!

На бывшем футбольном поле было разбросано что-то похожее на людские и конские трупы. Несколько стрельцов, пеших, бежали к взорванным воротам Детинца. Носились по полю, звеня пустыми стременами, обезумевшие кони.

Тогда полным голосом, ликуя, крикнул Будимир:

– На слом!..

Следом за криком есаула ударил в уши ватажный, разинский двухпалый свист. Три века хранили его в памяти ново-китежские посады.

– На слом!.. На удар!.. – закричал табор в один голос и ринулся к взорванным крепостным воротам.

Опаленные взрывом, местами обрушенные стены Детинца горели неохотно. Сложенные из бревен, окаменевших за века, они только обугливались и дымили. Но начинались пожары в самом Детинце. Земля была усыпана соломой и тесом, сорванными с крыш. Бегали с плачем жены верховников; стрелецкие женки гнали куда-то коров, овец, гусей. Метались собаки, осатаневшие от криков, сумятицы и ярости.

В сорванные ворота валили толпой посадские, радостные, злые, веселые. Взята наконец ненавистная твердыня верховников! Размахивая топором, пробежал сидень Софроний. Апостольская его борода свирепо вздыбилась, а на благостном лице божьего угодника – злость, остервенение и восторг. Он кричал с шальной радостью:

– Соляной амбар ищи, хрешшоны! Соли-матушки тут горы целые!

Замурзанный мужичонка размахивал огромным, в локоть, ключом – таким быка свалишь – и вопил, не смолкая:

– Вот он, всем ключам ключ! Царь-ключ! Все отомкнем, все найдем!..

Пробежала где-то вдали Дарёнка, раскосмаченная, свирепая, как медведица. Черненькие круглые глазки ее пылали местью, круто выведенные щеки пламенели огневым румянцем. Мичман бросился было к ней, но его отбросил напор толпы. А из рядов бежавших людей выскочил вдруг, непонятно как сюда затесавшийся, поп Савва. Он всех подряд осенял крестом и орал громче всех:

– Пали стены иерихонские! Лупцуй верховников и в хвост и в гриву!

На него налетел замурзанный посадский и замахнулся царь-ключом.

– Попался, сума переметная! Где жареным пахнет, туда и бежишь? Разражу поганца!

– Федя!.. Друг!.. Милостивец!.. Полундра, спаси! – заголосил поп, бросаясь к мичману.

Птуха влепил ему от всей души по шее, и поп запахал землю носом.

– Не порть морское слово, гад! На него набежали с двух сторон Псой Вышата и Сысой Путята.

– Федор, друг душевный, давай с нами щи с убоиной хлебать и кашу из горшка выламывать!

Псой и Сысой держали обернутые в полу зипуна горячие большие горшки.

– И не-разлей-вода тут! – захохотал мичман. – Кошмар! Щи и каша? Откуда?

– Знамо, из печки верховника! – Псой протянул моряку толстую деревянную ложку-бутырку. – Я заодно и ложки захватил. Страсть крутая каша! Перекуси.

– Спасибо, друзья, кашей некогда заниматься. Проклятого факира Шаро-Вары надо спешно поймать.

Птуха побежал к посадничьему двору.

Недобро затаившийся и словно ослепший, закрывший окна ставнями, он молчал, хитрил, таил мрачные тайны. У высокого красного крыльца ревела толпа посадских. Птуха увидел в толпе капитана, Косаговского и Истому. На нижней ступени крыльца стояли в ряд несколько стрельцов из охраны хором старицы, не участвовавших в конной атаке. А на крылечной площадке металась старица Нимфодора. Исчезло ее тухлое, фальшивое благочестие: она кричала, визжала, хрипела, как базарная торговка, задыхаясь от злости:

– Собачьи сыны!.. Воры!.. Богохульники!.. Рыло вам кабок сворочу! Кости ваши на дыбе затрещат!.. Кровью вашей умоюсь!

– Тю! Ты жива еще, моя старушка? – удивился мичман.

А выбежавший вперед, чтобы все его видели, поп Савва погрозил старице кулаком:

– Волкоеда горбатая! Мы тебя самою на дыбу вздернем!

Из толпы старице злобно кричали, но на крыльцо не решались подняться. Злая, жестокая, ненавистная, а все же святая, непогрешимая.

– Мне просто смешно! – вспыхнул мичман и кинулся к крыльцу. – А ну, кто храбрый, за мной!

Посадские дружно двинулись за ним и остановились. Стрельцы, ощерив зубы, с лицами, бледными от страха и ярости, взмахнули саблями. Не чуя себе пощады, они решили драться отчаянно.

Вдруг из толчеи выдралась Дарёнка, схватила тяжелую бочку, приподняла ее и швырнула в защитников крыльца:

– Их, собак, вот как шибать надо!

Бочка с грохотом обрушилась на ноги стрельцов, и они свалились со ступеней, взвыв от боли и выронив сабли из рук.

– Бона какими делами наши бабы заниматься начали, – сказали удивленно из толпы.

А Дарёнка, увидев Птуху, начала кокетливо заправлять под повойник выбившиеся волосы.

– Ой, чтой-то я, баба, не делом занимаюсь! Уйдут мои квашни. Быть сёдни толчку без моих пирогов и калачей!

Мичману было не до Дарёнки. Он влетел на крыльцо, схватил старицу в охапку, подтащил к двери и шлепком в зад перекинул ее через порог:

– Сыпьте, мадам, и чтоб мне тихо было! Он первый ворвался в хоромы, за ним побежали Ратных, Косаговский и десятка два посадских. Остальные хлынули к пороховому погребу.