Ким Робинсон - Золотое побережье

Ну ладно. Я – поэт. Писатель. А раз так, то должен писать. Джим садится за стол, берет чистый лист бумаги и шариковую ручку.

В истории ОкО есть один момент, о котором он прежде не писал, который он инстинктивно, сам того не замечая, обходил стороной. Даже сейчас Джиму кажется, будто эта уклончивость совершенно случайна, но чем больше он думает, тем больше склоняется к мысли, что тут далеко не все так просто. Ведь это, если разобраться, центральный момент всей истории, поворотный пункт, после которого земля никогда уже не была такой, как прежде. И он попросту боялся об этом моменте писать.

От длительного жевания кончик ручки обращается в белые пластиковые лохмотья. Джим приближает ручку к бумаге и пишет. Течет время.

Эту главу моя рука отказывалась писать.

В течение тысяча девятьсот пятидесятых и шестидесятых годов апельсиновые рощи выкорчевывались со скоростью нескольких акров в день. В предыдущие годы садоводы и их деревья отбивались от самых разнообразных напастей – и от мучнистой росы, и от красной ржавчины, и от черной ржавчины, и от «быстрой смерти» – но с такой напастью они встретились впервые, а смерть наступала теперь так быстро, как никогда прежде. В эти годы собирался урожай не плодов, а деревьев.

Вот как это делалось.

Приезжала бригада с грузовиками и инструментом. Первым делом рабочие брались за бензопилы и валили деревья. Это было самой простой частью, минутным делом. Хватало даже тридцати секунд: быстрый косой надрез вниз, пила извлекается, затем надрез вверх. Все.

Деревья падают.

Тогда их опутывают тросами и с помощью электрических лебедок подтаскивают к большим самосвалам. Люди, вооруженные меньшими пилами, разделывают сваленные деревья на части, а затем скармливают эти части механическому размельчителю. На холостом ходу эта машина скромно гудит, а получив ветку или кусок ствола, захлебывается воем и визгом. Конечным продуктом является мелкая щепа.

Взрытая, перепаханная колесами и гусеницами земля сплошь усыпана листьями и раздавленными апельсинами. В ноздри бьет резкий, пыльный цитрусовый запах; пыль, бывшая прежде естественной частью коры этих деревьев, повисает в воздухе.

Самое трудное – корчевать. Землю вокруг пня всячески – и лопатами, и ручными бурами – разрыхляют. Потом к нему подгоняют трактор. Пень обматывают цепью, прямо на уровне земли или даже чуть ниже, стараясь по возможности подлезть под самый толстый из обнажившихся корней.

Затем трактор пятится, натягивает цепь, дергается и останавливается. Скрипят шестеренки редуктора, рычит и всхрапывает дизель, выхлопная труба пускает к небу клубы черного дыма. Постепенно пень сдается и неровными рывками вылезает из грунта. Корневая система апельсинового дерева не очень обширна и прорастает не чересчур глубоко, но все равно, когда пень с топорщащимися лапами корней оттащен в сторону и закинут в один из самосвалов, на его месте остается довольно приличная воронка.

Еще труднее с эвкалиптами. Валить-то их относительно просто, немногим сложнее, чем апельсины: всего-то несколько надрезов пилой, правда, на этот раз дерево сперва обвязывают веревкой, чтобы уронить его в нужном направлении. Но затем ствол нужно разрезать на части, как это делают настоящие, в лесу, лесорубы. При помощи бульдозеров или небольших подъемных кранов огромные цилиндры загружаются в кузовы самосвалов. Эвкалиптовые пни очень упрямы; приходится много копать, перерубать самые толстые корни, и только тогда трактору удается сделать свое дело. Высаживались эвкалипты настолько близко друг к другу, что их корни переплелись намертво, поэтому безопаснее всего сперва спилить каждое третье дерево, и только потом браться за остальные. Пахнут эвкалипты еще сильнее, чем апельсиновые деревья. Зубья пилы забиваются смолой. Трудная работа.

На другом краю рощи, где деревья уже спилены, пни выкорчеваны, а воронки засыпаны бульдозером, землемеры втыкают в землю вешки с бантиками из красной пластиковой ленты на верхних концах. Вешки послужат ориентирами для операторов бетономешалок, грузовиков с огромными баками вместо кузовов; эти баки непрерывно вращаются и грохочут. Бетономешалки заливают фундаменты новых строений, это произойдет еще раньше, чем будет повалено последнее дерево.

Сейчас вечер ноябрьского, короткого дня. Начало тысяча девятьсот шестидесятых. Солнце стоит низко, и тени эвкалиптов западной защитной полосы – из них остался каждый третий – падают на то, что осталось от рощи. А не осталось ничего, кроме воронок: воронки, да кучи древесных обрезков, наваленные рядом с грузовиками. Тракторы и бульдозеры стоят ровной желтой шеренгой, спокойные, словно динозавры. Мимо проезжают машины. Люди, закончившие на сегодня свою работу, собрались у обеденного грузовичка; один борт откинут, открывая глазу прозрачные пластиковые коробки с воздушной кукурузой и треугольными бутербродами. Кое-кто из рабочих достал из своих пикапов пиво, на звуки негромкого разговора накладывается щелканье и шипение открываемых бутылок. Мимо проезжают машины. Порывы ветра доносят отдаленный гул ньюпортской трассы. С эвкалиптов – каждого третьего – падают листья.

Поодаль от рабочих и обеденного грузовика собралась кучка детей. Мальчики играют в войну, воронки, оставшиеся на месте деревьев, превратились для них в окопы. Воронки – нечто совершенно новое, они интересны и удивительны, теперь видно, на что похожи корни апельсиновых деревьев, вопрос, всегда интересовавший ребят. Мимо проезжают машины. Один из мальчиков отходит в сторону. Отпечатавшиеся на истерзанной земле следы покрышек приводят его взгляд к бетономешалке, все еще не опорожнившей свое стальное чрево: от нее по-прежнему исходит мокрый, шелестящий рокот. Мимо проезжают машины. Остальным мальчишкам уже надоело играть, и они идут домой, обедать. Каждый – в свой собственный дом. Рабочие, стоявшие около грузовика, кончили и пиво, и разговор, они расходятся по своим пикапам – хлоп! хлоп! – и уезжают. Двое прорабов обходят голую, вздыбленную площадку и прикидывают завтрашнюю работу. Они останавливаются рядом со сваленной около размельчителя кучей веток. Мальчик сидит на краю воронки и смотрит вдаль. Мимо проезжают машины. Эвкалиптовые листья крутятся в воздухе, падают. Заходит солнце. День закончился.

На оголенное поле крадучись выползают тени.

Покончив с писаниной, Джим набивает текст на компьютере. Печатает его. Кладет вместе с подклеенными листками. Нет, вся эта клейка-переклейка – совсем не дело. Джим заново набивает их, дополняет, переделывает. А затем снова печатает. Ну вот. Округ Ориндж. Заголовки никогда не были его сильным местом. Назовем это, например, «Карта, порванная в клочья» – а почему бы и нет.