Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Он выпил, перевел дыхание и хрипло и слабо выговорил:

— Ната!.. Попить дай, Ната...

Она кивнула, поставила поильник на тумбочку, легко прикоснулась к его лбу.

— Митя... Митюша...

— На-та...— раздельно, с усилием проговорил он.— Ты извини. Совсем, кажется, табак дело. Совсем...

Она присела на краешек кровати. Он сделал усилие, чтобы отодвинуться, дать ей побольше места, но не смог: не было сил.

— Чувствую,— сказал он все так же с трудом,— мне не вылезти.

— Да что ты, Митя...

— Странно, что еще... Мне казалось, я уже...

— Нет, Митенька, нет! — Она взяла его лицо в ладони.— Ну, посмотри на меня... Постарайся понять. Ты пришел в себя. Это прекрасно. Теперь с тобой ничего плохого не случится.

— Думаешь... я... не умру?

— Знаю! — ликующе сказала она.— Не умрешь! И не думай больше об этом! Самое страшное позади. Еще, конечно, временами тебе будет нехорошо. Но и это пройдет, и в конце концов ты станешь совершенно здоров. Как раньше. Помнишь, каким здоровым был ты раньше?

Зернов улыбнулся; закрыл глаза. Дыхание было уже куда ровнее, чем сутки назад.

— Какое... сегодня... число?— спросил он потом.

— Двадцать третье. Двадцать третье сентября.

— Ага. Жалко...

— Чего, Митенька?

— Хочется... чтобы лето. Тепло. Зелень... Воздух...

— Ну и прекрасно, что хочется. Лето вот-вот начнется. Да и осень теплая в этом году.

Он некоторое время лежал молча, видимо, соображая. Потом открыл глаза. Во взгляде теперь был смысл.

— Странно...

— Да, Митя, конечно... я понимаю. Сначала всем нам многое кажется странным. Но мы привыкаем. К этому не так уж трудно привыкнуть.

— К чему?

— Ну, я не смогу объяснить, как следует. К жизни, вот к чему. Станет тебе лучше, встретишься с Сергеевым, он объяснит так, что ты поймешь.

— Да...— пробормотал он.— Сергеев сможет, да... Ната! Позвони ему... пусть придет сегодня.

— Он не придет.

— Очень прошу...

— Он не сможет, Митенька. Поверь. И позвонить я сейчас не могу. Ты уж лучше не спрашивай зря. И не спорь.

Наталья Васильевна встала, сняла крышку стерилизатора, вынула приготовленный шприц, умело сделала укол, взяла стерилизатор — идти на кухню, ставить на огонь.

— Как заболело сразу... Долго будет?

— Не очень. Будет болеть все меньше.

— Ты меня уже лечила так?

— Конечно.

— А я почему-то помню наоборот: ты колола меня, когда болело, когда больше не было сил терпеть.

— Спи,— строго сказала Наталья Васильевна.— И терпи. Все остальное — потом.— И она поспешно вышла на кухню.

Зернов пролежал дома неделю с небольшим, постепенно приходя в себя, хотя был еще очень и очень слаб. Потом Наталья Васильевна увезла его в больницу, и там он пролежал еще почти месяц; его выхаживали, потом прооперировали. Операция была несложной, потому что раньше у Зернова ничего не удалили: оказалось, что бесполезно. И теперь его положили на стол, хирург автоматически, бездумно двигая пальцами, иглой удалил свежие швы, вскрыл полость, все переглянулись, безнадежно покачали головами, потом посмотрели, исследовали как полагалось, стали снимать зажимы, хирург решительно повел скальпелем, за которым плоть срасталась — не оставалось никакого следа от разреза. Из больницы Зернов вышел значительно более бодрым, чем вошел туда. Вернулся домой. Потом приехал врач. Зернов отдал ему полученное в больнице направление, врач, как и раньше, снял ручкой все вписанное в бланк и уложил чистую, разгладившуюся бумагу в свою сумку. Они еще немного поговорили о здоровье, потом врач осмотрел и выслушал его и сказал, что теперь Зернов быстро выздоровеет. Зернов откровенно сказал врачу, что ни черта не понимает: медицина стала какой-то новой за время его болезни. Врач почему-то оглянулся и, пригнувшись, вполголоса сказал, что и сам ничего не понимает во всем этом.

А потом, спеша, чтобы Зернов не собрался с мыслями и не стал задавать вопросов, заговорил о другом.

— Ну, прекрасно — лежите, поправляйтесь. Я теперь, как вы знаете, к вам приходить не стану, через месяц увидимся с вами у меня в поликлинике — вы тогда поймете наконец, что болеть у вас будет далеко не случайно, вы ведь из живущих по принципу «гром не грянет — мужик не перекрестится». Тогда мы и обнаружим у вас эту пакость. А уж дальше пойдут семечки: болеть будет все реже, и скоро вы вообще обо всем этом забудете.

— Вы так точно знаете все наперед?

— Это-то не фокус,— усмехнулся врач.— Все знаки всё наперед, не я один. Это элементарно. Вот прошлого мы, к сожалению, в большинстве своем не помним. Не знаем, что было вчера. А завтра — оно открыто, в нем никаких секретов...— и он взял сумку и направился в ванную — мыть руки.

— Погодите, доктор...

— Послушайте,— сказал врач строго, повернув голову, — вы думаете, вы у меня один на повестке дня? Нимало-с. И я спешу. На наше счастье, у нас было время поговорить, но... Ничего, разберетесь как-нибудь сами. И поймете: это, в общем, прекрасно — когда будущее открыто взорам. Ничего не надо бояться. Все известно, все определено. События расчислены по годам и минутам. А вы не ломайте головы и делайте так, как оно делается. Не пытайтесь перехитрить жизнь. Думайте лучше о делах практических. Потому что вскорости вам на службу: через три дня, если хотите точно. Если есть возможность — выйдите на улицу. Погода такая, что торчать дома просто грех. Двадцатое июня, самый свет.

Зернов полежал еще немного. Но после того как доктор уверенно обнадежил, больше не лежалось. И в самом деле, пустяки какие-то, наверное, а все уже вообразил и черт знает что, и сам он, главное, поверил — и раскис... Зернов поднялся, пошатнувшись,— слаб он все-таки стал, ничего не скажешь,— натянул халат, подошел к распахнутому окну, откуда тянуло свежестью пополам с бензиновым перегаром: окна у Зернова выходили на улицу. Надежно оперся о подоконник и стал смотреть. За окном была летняя теплынь, люди шли в пестром, легком, приятно было смотреть, особенно на женщин, хотя с четвертого этажа много ли разглядишь. Солнце ярко отражалось в окнах по ту сторону улицы. Все было нормально. И все же — показалось ему — какие-то странности возникли в жизни. Что-то непонятное. Хотя все вроде было — как всегда... Так уж и все? Вдруг Зернов понял, что его так подсознательно смутило: движение по проезжей части улицы шло по левой стороне. Как в Англии. Сначала, поняв это, он испугался: то-то сейчас наломают дров! Но ничего не происходило, все ехали нормально, надежно — по левой стороне. Да, действительно... Зернов начал приглядываться ко всему, что было внизу, внимательнее и заметил еще одно: игрушечный грузовичок, самый примитивный, ехал по тротуару задом наперед и на веревочке тащил за собой мальчика лет, может быть, трех, и мальчик этот бежал за грузовичком, но бежал не лицом вперед, что было бы нормально, но пятясь, глядя назад,— и бежал смело, и никто не боялся, что ребенок упадет... «Ната!» — крикнул Зернов, но Наталья Васильевна была на кухне и, наверное, не услышала. Тогда Зернов отошел от окна, сел около телефона и хотел уже набрать номер Сергеева, бывший свой, но рука с вытянутым пальцем вдруг так и повисла в воздухе, потому что Зернов вдруг задумался еще над одной странностью, обнаружив ее на этот раз в себе самом.