Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Сергеев невесело усмехнулся.

— Нет, ты еще не обвыкся. Книгу издать? Да разве мы сейчас издаем? Все наоборот, друг мой милый, все наоборот...

Первый день на старой работе, в редакции, в которой Зернов проработал больше десяти лет заведующим, а до того — редактором, прошел как-то незаметно, очень непривычно, хотя с другой стороны все было почти как тогда, и дела все были знакомыми. Просто не сразу можно было привыкнуть к тому, что люди входили к нему с решенными вопросами, а разговор шел об этом самом вопросе, и тогда он получался нелепым, потому что в конце его и Зернов, и посетитель приходили к тому, что вопрос из ясного и решенного превращался в открытый и неясный — и тогда посетитель уходил; иногда же говорили они совсем о другом, о чем попало, о ерунде — и все равно, когда посетитель уходил с выражением надежды на лице, он уносил с собой нерешенный вопрос. Одним словом, все, как в той жизни, но все наоборот. Где-то на четвертом разговоре Зернов стал уже привыкать к этому: ко всему ведь можно привыкнуть. Немного кольнуло его, когда Мила, младший редактор, незадолго до конца работы (по-старому — вскоре после начала) встала, подошла к шкафу, где за стеклянными дверцами стояли редакционные экземпляры выпущенных книг, вынула томик новенький, свежий — и направилась к двери. «Мила, вы куда это?— окликнул ее Зернов, не допускавший даже, чтобы редакционные экземпляры показывали кому-либо вне его кабинета, даже автору, еще не получившему своих договорных десяти книжек.— Куда понесли?». Мила, не оборачиваясь, ответила: «В производственный отдел, сдавать»,— и вышла. Так Зернов впервые столкнулся с тем, что теперь в издательстве книги не выходили, как в той жизни,— теперь они, напротив, одна за другой должны были сдаваться производственникам, свозиться из магазинов и складов в типографии, где с них снимали переплеты, разброшюровывали, расфальцовывали, сросшиеся сами собой листы пропускали через машины, где они свертывались в непрерывный рулон бумаги, позже увозившийся иа фабрику или на станцию для погрузки в вагоны, а набор в конце концов поступал в линотипы или другие наборные устройства и превращался в однородную металлическую массу. В этом заключалась сейчас их работа, и Зернов уже начал понимать, что привыкнуть ко всему этому можно и жить можно, потому что главное в жизни и в работе — процесс, а возникает ли что-то в его результате или исчезает — не столь важно, если процесс отлажен и если он нужен — или принято считать, что он нужен. Когда Зернов понял это, на душе стало вдруг неожиданно легко: стало вдруг ясно, что годы, проработанные в издательстве, он и в этой жизни неизбежно проработает, и никакие силы этого не изменят. И это сознание наполнило его такой беззаботностью, какой он раньше в себе никогда не ощущал.

В таком настроении вышел он на вечернюю, уже прохладную улицу, где стояли чистота и свежесть и заливались птицы. И ко всему этому тоже можно было легко привыкнуть — к тому, что птицы поют по вечерам, а не по утрам, как раньше, и что вечерами бывает ясно и свежо и чувствуешь себя бодрым и полным сил, а по утрам будет, наверное, наоборот, пыльно и суетливо, и станешь ощущать усталость, потому что перед работой придется еще побегать по магазинам, разнося покупки. Но и это примелькается, войдет в обычай видеть, как солнце садится на востоке; ведь живут же люди и, если верить Сергееву, не первый век живут так...

Возвращаясь домой, чтобы поужинать и лечь спать, Зернов подошел к киоску, чтобы оставить там сегодняшнюю газету, обнаруженную им в кармане пиджака. Зернов положил газету на прилавок, для чего пришлось минуту-другую постоять в очереди, на газету положил две копейки, назад получил пятак. Зернов всегда находил пару секунд, чтобы перемолвиться словечком со стариком- киоскером, подрабатывавшим здесь к пенсии. Судя по тому, что Зернов застал его на месте, старик вернулся во Вторую жизнь раньше его, а теперь ему предстояло жить еще очень долго, чуть ли не до конца двадцатого века, до его десятых годов, и жизнь эта, как понимал всякий хотя бы в объеме школы знакомый с историей, обещала быть интересной, хотя и достаточно беспокойной, и наполненной значительными событиями. Старик выглядел в точности как раньше, но это была их первая встреча после возвращения Зернова, и Зернов поздоровался с особым удовольствием.

— Ну, вот и вы вернулись,— сказал старик.— Я искренне рад вас видеть. Пора и вам пожить спокойной жизнью. И оглянуться.— Старик посмотрел на Зернова как-то чрезвычайно значительно.— Возвращайтесь оглядываясь; эти слова говорят вам что-либо?

— По-моему, нет...

— Вы не в Сообществе?

— В каком сообществе?

— Обладателей обратной памяти. Мы все в него входим.

— Почему же я — нет?

— Потому что...

Старик глянул на Зернова, на этот раз словно сомневаясь. Но время их разговора истекло — неумолимо, как в междугородном телефоне, и без предупреждения. Разговор не мог продолжаться ни секундой дольше, чем в той жизни, а ведь тогда, помнится, они поболтали о погоде — только-то... И старик уже принимал от следующего газеты и отдавал мелочь, шел сложный размен белых и желтых монеток, а Зернова ноги сами собой несли дальше, по направлению к остановке троллейбуса.

Наталья Васильевна уже спала, она приходила с работы и ложилась спать раньше. Зернов умылся, сделал зарядку, затем сразу почувствовал сонливость и лег.

Однако уснуть в эту ночь ему не удалось. То есть тело исправно спало, храпело даже, время от времени поворачиваясь с боку на бок. Но мысль бодрствовала.

Зернов думал о жизни. И о жизни вообще, и, в первую очередь,— о своей собственной; не о той, что шла сейчас,— о ней думать пока что было нечего, она только началась,— но о той, Первой, какую теперь надо было, если верить Сергееву (а Зернов поверил), прожить навыворот, от последних дней к первым. Зернов понимал, что придется к этому привыкнуть, сколь бы необычной эта жизнь ни казалась ему сейчас, сначала; однако перед тем, как привыкнуть, надо было и поразмыслить. Потому что даже тогда, когда программа действий была, казалось бы, предельно ясна, Зернов все же любил подумать, еще и еще раз все взвесить и предусмотреть, потому что потом, когда придется принимать какие-то решения, думать, может статься, будет и некогда. Правда, сейчас, похоже, никаких решений принимать не придется, все они были приняты тогда, в Первой жизни, миллиарды, как говорят, лет тому назад; и тем не менее, подумать надо было — чтобы представлять, что же тебя ожидает и в ближайшем, и в более отдаленном будущем. И Зернов, вместо того чтобы спать, думал. Думать сейчас — значило вспоминать.

Он и вспоминал ту свою, Первую жизнь, когда время текло нормально, и не находил в ней ничего такого, чего следовало стыдиться, о чем пожалеть. Все делалось в общем правильно, в духе времени, жил он целеустремленно и целесообразно и, в общем, порядочно. Даже если спрашивать по самому большому спросу, по самому строгому кодексу — в чем можно было бы упрекнуть его? Таких сомнительных мест было три: отношения с Адой, история с автором и выступление против директора, старого директора. Но, если говорить всерьез, были в жизни множества людей поступки и более сомнительного свойства, и числом их бывало куда больше, да и кто и как будет с него за это спрашивать? Дело-то прошлое! А в остальном в жизни было не так уж мало хороших минут, часов и даже дней. Жаль, конечно, было, что прервалась она так скоро — но теперь и это уже было делом прошлым, теперь он снова жил. И всю свою предстоящую жизнь мог знать заранее и каждый хороший момент, предстоящий в ней, встречать осмысленно и исчерпывать до предела возможностей. Нет, если подумать спокойно и трезво, отбросив неизбежный вначале призвук необычайности, сенсационности, то в этой Второй жизни многое было устроено куда разумнее. Хотя бы то, что жизнь ведь теперь пойдет к молодости, к расцвету, обилию сил, надежд, мечтаний...