Нил Стивенсон - Алмазный век, или Букварь для благородных девиц

Переоблачившись, Карл вышел в Шанхай. Едва он шагнул за порог аэропорта, плащ надуло холодным ветром и даже нищие попятились. Он остановился закурить сигару, но никто не дернул его за полу. Даже беженцам, умирающим с голоду или, по крайней мере, кричащим об этом на каждом углу, вид его доставлял удовольствие, которое не купишь ни за какие деньги. Он прошел четыре квартала до гостиницы, сопровождаемый бегущими носильщиками и толпой юнцов, загипнотизированных зрелищем живого ковбоя.

Дед Карла был Одинокий Орел. В девятьсот девяностых он сбежал из суеты и сутолоки Силиконовой Долины, купил заброшенное ранчо у бурной ледяной реки на склоне хребта Уинд-Ривер, где зажил вольным кодировщиком и консультантом. Жена бросила его ради светских удовольствий Калифорнии и немало удивилась, когда он убедил судью, что лучше сумеет обеспечить будущность их ребенка. Все свободное от сидения за компьютером время дед проводил за охотой, рыбалкой, рубкой дров, так что отец Карла Голливуда вырос практически на природе. Шли годы. К ним постепенно присоединялись единомышленники, люди сходной судьбы. К Смутному Времени набралось несколько сот человек, рассеянных на тысячах квадратных километров, однако в электронном смысле связанных не менее тесно, чем любой поселок на Старом Западе. Технологическая оснащенность, богатство и вооружение средней тяжести сделали их опасным сообществом, и заезжие грабители на грузовиках, промышлявшие на удаленных ранчо, молниеносно оказывались взятыми в клещи. Дедушка любил рассказывать об этих подонках: только подумать, они оправдывались стесненными обстоятельствами или наркотической зависимостью! Дальше дедушка повествовал, как Одинокие Орлы, из которых иные сами когда-то выбрались из бедности или сошли с иглы, расстреливали мародеров и оставляли на границах своей территории в виде предупреждения "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН", понятного даже неграмотному.

С принятием Общего Экономического Протокола жизнь вошла в нормальную колею и, с точки зрения старожилов, утратила самый смак. Ничто так не сплачивает и не бодрит, как подъем в три утра и поездка с дозором по утреннему морозцу. Карл еще захватил эти времена, и самые яркие воспоминания были связаны именно с вооруженными объездами, куда брал его отец. Они сидели на снегу, жгли костер, варили кофе в котелке, но приемник уже рассказывал о джихаде на Синцзян, ханьских беженцах и первых всплесках нанотехнологического терроризма в Европе. Отец мог не говорить Карлу, что их община быстро превращается в музей под открытым небом; вскоре пришлось отказаться от объездов и ввести более современную оборонительную систему.

Даже после всех нововведений, вслед за которыми б#ольшая часть общины влилась в Первую Распределенную Республику, дед и отец Карла продолжали жить по старинке, стрелять лосей, топить печку дровами и в потемках просиживать ночи за компьютерами, вручную собирая программы на ассемблере. Хозяйство было чисто мужское (мать Карла погибла на сплаве, когда ему было девять), и Карл сбежал при первой возможности, сперва в Сан-Франциско, потом в Нью-Йорк, где брался за любую работу в театре. Однако, чем старше он становился, тем больше понимал, что всеми корнями уходит в дедовское ранчо. Это чувство особенно обострилось сейчас, когда он шагал под проливным дождем людными шанхайскими улицами, курил сигару и глядел сквозь брызжущие со шляпы струи. Самые яркие впечатления запали в его юный и неокрепший мозг в первый рассветный объезд, когда он знал, что враг – где-то рядом. В зрелые годы он много раз пытался воскресить то чувство, внушить его рактерам. Сейчас, впервые за тридцать лет, оно вернулось к нему на улицах Шанхая, горячечного, бьющегося на краю династического мятежа, как артерия старика перед первым за долгие годы оргазмом.

Он заскочил в отель всего на минуту, сунул в карман пачку умных листков, авторучку, серебряную коробку с уложенными, как патроны, сигарами и жестянку нюхательного нанопорошка, помогающего взбодрить тело и мозг. Еще он прихватил тяжелую трость, настоящий посох волшебника, начиненный аэростатиками, которые защитят его в случае уличных беспорядков. Потом он снова вышел на улицу и, проталкиваясь сквозь плотную толпу, добрался до места, где провел не одну ночь в бытность свою главным режиссером театра "Парнас". Старая миссис Куан обрадовалась ему, как родному, и, беспрерывно кланяясь, усадила за любимый столик в уголке, откуда открывался вид на пересечение Нанкинского проспекта и узкой улочки, до отказу забитой крохотными лавчонками. Теперь он видел спины и зады людей, притиснутых толпой к стеклу. Он заказал большой чайник зеленого чаю, страшно дорогого, собранного в апреле, когда листья самые нежные, и разложил на столе стопку бумаги. Чайный домик был вполне интегрирован в мировую телекоммуникационную сеть, и странички автоматически подключились. По негромким командам Карла Голливуда они стали заполняться колонками анимированного текста, окошками с графикой и видеофрагментами. Он отпил первый – всегда самый вкусный – глоток чая, вынул из кармана авторучку, свинтил колпачок и коснулся пером страницы. Рука его принялась выводить команды и чертежи. Когда он писал слово, оно тут же обретало силу, а когда соединял стрелками квадратики и кружки, возникали связи и по ним устремлялась информация.

Внизу страницы он написал МИРАНДА и обвел в кружок. Кружок пока не соединялся с остальной диаграммой, но Карл надеялся в скором времени это исправить.

Он просидел за бумагами до поздней ночи. Миссис Куан подливала чай, приносила сласти, а с наступлением темноты украсила край его стола свечами; она знала, что он любит работать при их свете. Китайцы, отделенные от него толстой алмазной стенкой, смотрели, расплющив белые эллипсы носов, и лица их поблескивали в отблесках свечей, словно спелые персики в темной густой листве.

За окном дирижабля плыли гладкие крупитчатые торосы арктических облаков, чуть розоватые в лучах незаходящего солнца, и казалось, до них не тысячи миль, а первые метры.

Фиона лежала животом на верхней полке и глядела в иллюминатор. Пар от ее дыхания конденсировался на стекле и тут же растворялся в сухом воздухе каюты.

– Папа? – спросила она тихо, проверяя, вдруг он уже не спит.

Он спал, но проснулся сразу, словно в полудреме скользил под самою кромкою бессознательного – так дирижабль в полете срывает редкие вершки облаков.

– Да?

– Кто такой Алхимик? Зачем ты его ищешь?

– Мне бы не хотелось объяснять, зачем. Пусть будет так: я влез в обязательства, который должен теперь выполнять.