Анна Субботина - На пороге зимы

Оллард писал:

«Дорогая Элеонора,

я дал вам надежду, которой не суждено было сбыться. Надеюсь, за эти месяцы вы успели узнать меня достаточно, чтобы понять — я никому и никогда не был так верен, как заветам моего рода. Моя жизнь — ничтожная плата за его чистое имя.

Я благодарен отцу за то, что не позволил соединить наши судьбы двадцать лет назад. В вас слишком много жизни, вы желаете обладать всем; я же никогда не принадлежал никому и ничему, кроме своей семьи, и не знаю иных чувств, кроме долга перед ней. Жить изгнанником с чужим именем, под угрозой разоблачения и позора, ждать прощения, в котором не нуждаюсь ни я, ни мой род? Благодарю покорно. Лучше смерть.

Верю, что вы поймёте меня, а также сдержите слово и в положенный срок представите наследников ко двору под их настоящим именем. Несомненно, вы возмущены, что я оставил их; но представьте, если бы вы не могли бы раскрыть своё материнство и принуждены были бы звать своих сыновей, свою кровь чужим именем! Кроме того, умершие предки служат лучшим примером, чем живые, благо лишены пороков и естественных слабостей. Вы воспитаете близнецов обходительными и очаровательными, не таящими угрозы, какими никогда не смог бы воспитать я. К ним отнесутся иначе, чем ко мне.

За помощью обращайтесь к Ривелену. Он слишком много поставил на Север, чтобы не отыскать вам нового наставника. И не спешите травить барона (полагаю, уже маркграфа) Тенрика. Ваш супруг по-настоящему любит свой народ, а это огромная редкость для правителя.

Верю в ваш ум и силу духа. И надеюсь, что вы не были столь наивны, чтобы всерьёз рассчитывать на меня. Быть может, вас утешит, что я и правда привязался к вам больше, чем предполагал. Но есть связи много крепче.

Пусть ваш путь будет лёгким. Я же ухожу за Грань со спокойным сердцем и чистой совестью».

Свечи погасли, а Элеонора всё вглядывалась во тьму сухими глазами. Медленно скомкала бумагу. Открыла ларец, достала письмо и тоже сжала в ладони, ломая печати. Отшвырнула, вскочила и бросилась разжигать протопленный с вечера камин.

— Так дела не делаются! — шипела она. — Бросил меня! Думал, я буду одна бороться за Север? Выращу в одиночку детей, чтобы отдать их? Держишь меня за племенную кобылу? Нет уж! Не для того я терпела муки! Они мои и только мои! Нам хватит Севера, а твоё имя сгинет, пропадёт!

Руки дрожали, огниво не высекало искры. Снова и снова Элеонора била кресалом, разжигая погребальный костёр для своих и чужих надежд. Раздувала слабые искры и яростно шептала:

— Никто не узнает! Никогда!

В покоях Ривелена мало какая поверхность не была завалена бумагами, исписанными знакомым размашистым почерком. Едва узнав о гибели маркграфа, люди канцлера обшарили его комнаты и, кажется, всю восточную башню. Такко ночевал в чужих комнатах и оттого чувствовал себя ещё более потерянным и ненужным.

— Маркграф оставил завещание, — говорил Ривелен, держа в руках гербовый лист. — Тебе полагаются некоторые средства при условии, что уедешь в столицу и будешь учиться. Завещание пока не утверждено Его Величеством, но этот пункт я одобрю сам, невелика сумма.

Такко безучастно кивнул. Делать на Севере было больше нечего. Возвращаться домой — тоже незачем.

— По законам своей страны ты совершеннолетний, но по имперским — нет. Тебе придётся написать отцу и сообщить, где находишься. Средствами пока буду распоряжаться я, потом найдём тебе опекуна.

Отец с ума сойдёт от радости, что сын цел и получит место при дворе. Он столько мечтал, что Такко должен устроиться в Империи, но о столице даже не заикался. Сердце сжалось — а жив ли вообще отец?

— Он жив, — Ривелен словно угадал мысли, — и перестал искать тебя только в прошлом году. Напишешь ему в дороге. Собирайся! Выезжаем завтра.

В восточной башне было тихо и непривычно холодно. Такко сгрёб в мешок свой нехитрый скарб и задумался: можно ли взять инструменты и те вещи, которые давал ему Оллард? Наверное, можно, если их не забрали канцлерские служки.

В зале тоже не топили, изо рта шёл пар. Такко прошёл вдоль рабочего стола. Перерыли даже детали и чертежи — очень аккуратно, порядок был нарушен совсем чуть-чуть, и это только больше раздражало. Такко укладывал в плоские, выложенные бархатом ларцы пинцеты и отвёртки, тиски и грузы для весов, пока в груди не стало совсем тесно. Старался не оглядываться, но краем глаза выхватывал то пустой стол, то приоткрытую ширму у постели. У погребального костра потеря ощущалась остро, здесь же давила исподволь, но отчётливо.

Защёлкнув последний ларец, Такко достал из-за пазухи свиток, который Оллард передал ему на склоне. Подошёл к окну, лёг на широкий подоконник, распутал нить, стянувшую кожаный чехол. Верхний тонкий лист соскользнул, под ним оказались ещё листы плотной гербовой бумаги. Такко собирался посмотреть их позже, но глянул мельком — и не смог оторваться.

«Настоящим свидетельствую… в здравом уме и твёрдой памяти… признаю сыновей Элеоноры Таллард, в замужестве Эслинг, своими наследниками со всеми правами и обязанностями…»

Вот это да.

Вот к чему были долгие зимние разговоры наедине, пока сам Такко обнимал и обхаживал Грету!.. Нет, всё же это ни в какие ворота не лезло и в голове не укладывалось. Чтобы Оллард… и… Может, просто дал близнецам своё имя?.. Нет, чушь. В это было вовсе невозможно поверить.

А затем накатила обида. Она тлела со вчерашнего дня, а теперь затопила с головой. Почему-то стало отчаянно жаль близости с Гретой. Такко всё твердил себе, что девки — блажь, не то что война и чертежи, а оно вот как… Обида никак не облекалась словами, но Такко ощущал, будто у него отняли важное, дорогое. Не Грету, что-то большее. Будто погасили маяк. Обманули, предали.

И зачем ему бумага о наследниках? Ему-то что за дело?

Такко просмотрел остальные листы. Выписка из завещания, которое уже зачитал Ривелен, распоряжение о выплате ученического жалования — немаленького, но радоваться отчего-то не хотелось, — рекомендательные письма каким-то мастерам… Послание баронессе с пометкой «дубликат» — Такко едва пробежал его глазами и сразу отложил. В другой раз полжизни бы отдал, чтобы сунуть нос в чужие бумаги, а сейчас даже касаться их было гадко.

Напоследок он развернул самый тонкий лист — тот, что лежал сверху. Оллард писал быстро: слова не помещались на строках, перо цепляло бумагу.

«Танкварт, друг мой,

поручаю тебе бумаги исключительной важности. Что бы ты ни думал об их содержании — храни как зеницу ока и никому не показывай. Если наш уговор с баронессой будет соблюден, от тебя ничего не потребуется. Если нет — позаботься о том, чтобы наследники были представлены ко двору под настоящим именем не позднее шестнадцати лет. Сейчас эта задача кажется тебе непосильной; но за годы всё изменится. Ты успеешь присмотреться ко двору и станешь другим человеком. Разум подсказывает мне передать бумаги Ривелену как более сильному и опытному в таких делах. Но чутьё твердит, что чем меньше людей узнают тайну, тем лучше. Вокруг неё столкнётся слишком много интересов, и первый — Элеоноры.