Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

— А у тебя есть винтовка? — голос жены раздался из коридора, где она приводила в порядок прическу, испорченную головорезами полковника.

— Да, модель «Кригга», — ответил Глефод. — Очень надежная, если верить нашему каптенармусу, который мне ее выдал. Сам-то я, конечно, не проверял.

— То есть ты ни разу не стрелял из нее, так?

— Ну да, — признался капитан. — Даже по крысам. В них я стрелял из пистолета, но кто же мне выдаст для него патроны, а, дорогая? А в этой прекрасной винтовке до сих пор целый магазин, тридцать пуль. Надеюсь, хоть одна попадет в цель — уж очень я близорукий. Еще меня смущает, что она тяжелая, килограммов, наверное, десять, не меньше. Знаешь, когда я служил в своем полку, то всячески избегал офицерских маршбросков, особенно после того, как в одном чуть что не умер. Сердце, Мирра, сердце. Природа не постаралась, и оно у меня очень слабое. Это от матери, отец никогда не жаловался, у него всегда все было…

— Глефод, — прервала его жена. — Твоя винтовка у нас в спальне.

— Но ведь ты…

— Проверь комод, второй ящик.

— Но ведь там…

— Что — там?

— Там твои… — капитан замялся и принялся вертеть кистью руки, как будто вращение могло сказать за него то, чего не велел говорить стыд.

— Мои — что, Глефод?

— Ну, твои эти…

— Мои трусы, Глефод, — жена возникла в дверях, потрепанная, но по-прежнему неукротимая. Щеку ее украшала тщательно заретушированная царапина, недавний хаос на голове обратился в лаконичный пучок. — И мои лифчики. Кажется, ты знаешь, куда все это надевается и что закрывает. Видишь, я угадала с местом. Ты никогда бы не стал там искать потому, что очень стеснительный. Да, ты ужасно стеснительный, Глефод. И только о своем папаше ты болтаешь смело, во весь голос.

— Потому что это единственное, чем мне есть гордиться, Мирра, — ответил тихо капитан. — Но это мы уже проходили. Давай посмотрим, действительно ли она еще работает.

С этими словами он подошел к комоду, открыл второй ящик, зажмурился и запустил руку в белье своей жены. Пошарив в нем некоторое время, он извлек на свет Божий тяжелую воронено-черную винтовку. «Кригга» — красовалась на ее ложе, и это действительно была винтовка «Кригга» — тщательно смазанное, идеально выверенное орудие убийства, подходящее любому человеку, кроме Глефода. Тем не менее, из всех людей в мире эта винтовка принадлежала именно ему, и вот Глефод поднял ее и принялся разглядывать, припоминая инструкцию.

— Хм, понять бы, где здесь курок… — задумчиво проговорил он, целясь куда-то в стену. — Может быть, это?

Щелчок — и магазин винтовки упал на пол.

— Ну, по крайней мере теперь она никого не убьет, — сказала Мирра.

— Не уверен, — ответил Глефод. — У меня такое чувство, что я послал патрон в ствол. Может, мне выстрелить — для проверки?

— Выйди на улицу и стреляй сколько хочешь. А пока ты дома, уважай меня и мой дом.

Мирра не лгала: дом, в котором жили они с капитаном, дом, который только что разгромил полковник Конкидо, принадлежал ее семье. Своей квартиры Глефод не имел, а из родового особняка его изгнал отец — как раз за то, что капитан все же решил жениться на Мирре. Третья дочь богатого торговца удобрениями, она никоим образом не годилась в невесты маршальского рода и, кроме того, имела наглость не любить Аргоста Глефода, гурабскую династию и военных в целом. То, что она, несмотря на вышеперечисленное, все же любила Глефода, лишний раз говорило маршалу: твой сын тебе чужой, он повредит репутации рода, испортит блестящую карьеру.

«Вонючка» — так, памятуя об удобрениях, называл про себя Мирру Глефод-старший и всякий раз, как она была рядом, демонстративно зажимал нос. В сущности, он вполне мог запретить Аарвану жениться, и тот, будучи бесконечно любящим сыном, послушался бы его, как слушаются Бога-отца. Но маршал решил иначе: раз уж сын демонстрирует столь вопиющее непонимание своего положения и задач наследника рода, нет смысла даже пытаться наставить его на путь праведный. Пусть делает что хочет — благородных Глефодов это уже не касается. Так совершилось отречение, и капитан въехал в дом, купленный торговцем для дочери. Вместе с капитаном переехал и портрет маршала, который Мирра возненавидела сразу и до глубины души. Даже здесь, в их уютном гнездышке, великий человек Аргост Глефод не оставлял их. Разглядывая его проклятое лицо, его паскудный мундир и чертовы награды за кретинскую службу, Мирра понимала, что, хотя выиграла одну битву, победа в войне за душу Глефода все равно досталась этому мерзкому, уродливому, однако же всесильному человеку.

За десять лет ее ненависть к нему превратилась во что-то вроде застарелой зубной боли. Присутствие маршала, пусть и в виде портрета, злило, сводило с ума, однако он был частью Глефода, и Мирра понимала, что изъять его из мужа давно уже невозможно. Да, у нее оставались женские издевки, у нее оставался острый язык, способный ошпарить и черта, однако то в Глефоде, что любило отца, состояло как будто из алмаза, и с годами Мирра отчаялась хоть как-то этот алмаз поцарапать. Парадоксальным образом ненависть слилась в ней со смирением. Даже теперь, когда Глефод, по ее мнению, окончательно спятил, она могла лишь терпеливо, с подлинно женской стойкостью поддерживать его безумный план. Насмешки, колкости, вызывающий тон — все было ее защитой, скрывающей неизбывную печаль. Ибо Мирра Глефод знала: муж ее, во всех прочих вопросах такой нерешительный, такой слабый, именно в нынешнем своем напрочь бессмысленном, самоубийственном деле не отступит и пойдет до конца. Именно поэтому она заплакала над луком и куском мяса — она, что проливала слезы так редко!

Тогда Глефод утешил ее: на краткий миг они поменялись местами. Обычно утешение всегда исходило от нее, и в тот последний раз, на кухне, Глефод был сам не свой, его слова, несмотря на искренность, прозвучали дежурно, цель успокоить сквозила через них слишком сильно. Увы, но Мирра была не лучше, театральность заразила и ее. Вдвоем они разыграли сценку верной жены и самоотверженного мужа. Теперь ей следовало быть настоящей, но она не знала как.

— Знаешь, — сказал капитан, — по-моему, я нашел способ его вытащить. Здесь есть какая-то кнопка…

Бах! — винтовка выстрелила, пуля разбила стекло и унеслась в гурабское небо, серое, как и весь нынешний Гураб.

— Ой! — только и сказал Глефод, после чего покраснел — стремительно и густо. — Когда я вернусь, сразу же схожу к стекольщику.

«Когда я вернусь» — эта фраза повисла в воздухе, словно якорь, брошенный в пустоту. Когда он вернется — но разве из таких предприятий возвращаются?

— Самое обидное, — продолжил капитан, — это то, что патронов осталось всего двадцать девять. Кто знает, не прикончит ли меня именно тот, кого мне полагалось бы убить тридцатым?