Нил Стивенсон - Интерфейс

– Вместо этого он обратится к нам из своего дома в Тасколе, Иллинойс.

Вид на дом Коззано с заходящим солнцем на заднем плане. Картинка излучала уют и свежесть после гнетущей атмосферы аудитории.

– Поскольку формат дебатов был согласован заранее штабами кандидатов и организациями-спонсорами, я твердо намерен его придерживаться. Есть, однако, одно отклонение, на которое мы согласились и которое будет сделано прямо сейчас, чтобы более к этому не возвращаться. Как я понимаю, губернатор Коззано хочет сделать важное заявление, и сделать его немедленно. Поэтому я передаю ему слово. Губернатор Коззано, вы здесь?

– Нету здесь никого, – сказал режиссер и переключился на камеру в Тасколе.

Она по-прежнему передавала изображение дома. По мере того, как солнце спускалось за горизонт, в нем зажигались огни. Дом излучал уют и тепло, ломая жесткие, запротоколированные рамки дебатов. Затем на экране возник Уильям Э. Коззано. Против ожидания он вовсе не сидел у камина. О нет. Несколько секунд никто не мог понять, что же он вообще видит. Коззано вроде бы лежал на спине в какой-то узкой щели, глядя вверх и что-то там делая одной рукой.

– Добрый вечер, – сказал он, – погодите-ка минуточку.

Переключение на вторую камеру, демонстрирующую ту же сцену с другого ракурса. Чем бы Коззано не был занят и где бы он не находился, его снимали по крайней мере две камеры.

Эта вторая камера крупно снимала руку Коззано. Рука была вся в масле и слегка забрызгана кровью из царапины на пальце. Пальцы крутили какую-то маленькую металлическую штуковину Затем рука отдернулась, а из открывшегося отверстия в подставленный поддон ударила струя черной жидкости.

Переключение на третью камеру: ноги Коззано, торчащие из-под машины. Он лежал на полу в своем гараже.

Точнее говоря, не прямо на полу, а на тележке автомеханика. Он выкатился из-под машины, сел, и легким движением поднялся на ноги. Он схватил какую-то ветошь и заговорил, оттирая масло с рук:

– Мои извинения. Я хотел принять участие в сегодняшних дебатах, но в последние дни на меня свалилась куча дел. Несколько дней назад я первый раз за два месяца смог прервать полеты по стране и вернуться сюда, в дом, который мой отец купил во времена Великой Депрессии, чтобы произвести впечатление на молодую женщину по имени Франческа Доменичи, ставшей его женой и моей матерью.

И знаете что? Я решил, что мне здесь нравится. Оглядываясь вокруг, я вижу, что очень много нужно сделать.

Коззано кивнул на машину.

– Например, поменять масло. Я только что по-быстрому проехался по ближайшим полям, до нашей старой фермы и назад, просто чтобы движок прогрелся и чтобы масло текло веселее. Отличная выдалась поездка. Некоторые считают, что пейзажи здесь у нас скучные, но по мне они прекрасны.

Коззано пошел к камере, а та начала от него пятиться. Они покинули гараж и оказались на дворе. Рядом раскинулся обширный сад.

– Этот сад пребывал в жалком состоянии. Его давно не пропалывали, и сорняки выросли выше овощей. Я им занялся. Сами видите, сейчас он выглядит чуть получше.

Коззано сорвал спелый красный помидор с ветки и вгрызся в него, как в яблоко. Сок побежал у него по подбородку и он смахнул его рукавом.

– Конечно, дом – это не просто строение и то, что вокруг. Дом – это семья.

Коззано как раз подошел к освещенному патио. Стол для пикников был застелен скатертью, на ней стояли тарелки со свежими овощами и блюдо с гамбургерами. Сидя за столом, Мэри Кэтрин Коззано разливала по стаканам ледяной чай из кувшина. У другого конца стола Джеймс присматривал за шипящим барбекю, переворачивая бургеры и хотдоги.

– Это моя дочь, Мэри Кэтрин. Вы, должно быть, слышали о ней недавно, когда мерзавцы, нанятые моими оппонентами, предприняли энергичную попытку уничтожить ее образ. Ее поведение в той ситуации нельзя назвать иначе, как благородным.

Мэри Кэтрин улыбнулась и кивнула в камеру.

– Юноша около барбекю – мой сын Джеймс, который весь год трудился, как проклятый, над книгой о текущей президентской кампании. Он только что подписал контракт с ведущим издателем из Нью-Йорка, и его книга выйдет в День Инаугурации.

Мэри Кэтрин поднялась из-за стола, обняла брата за плечи и поцеловала в щеку.

Публика в аудитории издала продолжительное «аааххх».

Но не Тип Маклейн. Он вышел из-за трибуны и заорал на модератора:

– Я требую прекратить это! Это не заявление! Это бесплатная политическая реклама!

Модератор посмотрел на Ки Огла, стоящего за кулисами.

– Вынужден согласиться. Мистер Огл! Я намерен щелкнуть переключателем.

– Это не реклама, – сказал Огл, – поскольку кампания закончена.

На гигантском телеэкране у них над головами Коззано счастливо улыбался своим детям. Он повернулся к камере.

– Вернувшись сюда несколько дней назад, я собирался заняться подготовкой к дебатам. Но дом и семья, которые я открыл для себя заново, вызвали у меня такой восторг, что я не смог заставить себя даже заглянуть в толстенные тома отчетов и бесконечные рейтинги, подготовленные моим штабом. Я обнаружил, что с куда большей охотой занимаюсь садом или сижу на крыльце, читая Марка Твена.

Вроде бы совершенно нормальные занятия. Но в современной политике человек, занимающийся совершенно нормальными человеческими делами, почему-то выглядит дико. И я начал понимать, что сама по себе президентская кампания – отвратительное извращение: все эти бесконечные путешествия, словоговорения, телесъемки. Клевета. Необходимость носить грим шестнадцать часов в день. А хуже всего – дебаты, лицемерные и переполненные ловушками.

Сидящий в трейлере режиссер не смог сдержаться и переключился на длинный план со сцены. На сцене в этот самый момент несколько лицемеров спорили, консультировались с помощниками и с ужасом поглядывали на телемониторы.

– И я решил, – продолжал Коззано, – что вся система прогнила до основания. Только подонок может участвовать в такой кампании; только ничтожество может в ней выиграть. Я не отношусь ни к первым, ни ко вторым. И я решил, что меня больше не интересует гонка за кресло президента Соединенных Штатов.

Сегодня я ездил на заправку «Стерлинг Тексако», тут прямо за углом. Я покупаю там шины и заправляюсь уже бог знает сколько лет.

Первую машину я приобрел еще в старших классах. Сегодня сам старый мистер Стерлинг вышел, чтобы заполнить мой бак, протереть стекло, проверить масло. Наш городок довольно старомодный, и у нас по-прежнему так принято.

Так вот, мистер Стерлинг – тот, кто заправил мою первую машину в начале шестидесятых – бросил один взгляд на указатель уровня, после чего сказал мне выйти и посмотреть. Я так и поступил. И будьте уверены – кончик мерника покрывало самое черное, самое грязное, самое густое масло, которое я только видел в жизни. Это был позор, мистеру Стерлингу не требовалось даже произносить вслух это слово. Я сам все понимал. Я понимал, что проехал слишком большое расстояние, не меняя масло. Я купил пять кварт свежего масла и отправился домой.