Дней Долгих - Новые боги: Дважды воскрешенный

— Бульк, эй, хорош… Шшш… Бульк, хватит, говорю… Бульк, стооой! Пррфрр! Прерэ этто жаха-пих-торн — брыздыц… Лапы убрал, нахата жах тебя! Фух, все.

Гомлин послушно отпустил голову некроманта, отступив на пару шагов и сев задом прямо на землю. На удивление, данная особь не проявляла никакой враждебности, лишь легкую заинтересованность.

Гарут же, не обращая внимания на зверя, который в сидячем положении был чуть выше него, мучительно вспоминал события, случившиеся накануне. Память, ехидно улыбаясь и мерзко хихикая, подсовывала ему одну сцену за другой. Сидя у костра и ностальгируя по выпивке, некогда великий маг-генерал решил, что хватит с него, всемогущего, таких жестоких мучений, и необходимо эту выпивку откуда-то просто материализовать. Сказано — сделано. Проведя немало времени за расчетами, в лучах уже заходящего солнца обрядовым кинжалом он вычертил ритуальную звезду на тринадцать лучей, после чего поставил в центр походный котелок из-под съеденной ранее грибной похлебки. Магия тлена, накопившаяся в первой, четвертом и одиннадцатом лучах, вступила в действие первой, покрыв котелок черным мхом и заставив остатки пищи пузыриться и плесневеть. Магия жизни, исходившая от седьмого, девятого, десятого и двенадцатого лучей, влила живительную силу в получившийся компот, отчего тот стал на редкость вонючим и цветущим, почему-то, полынью. Магия воды, льющаяся из второго, пятого и восьмого луча, закрутила водоворот, поглотив и растворив в себе получившееся нечто. А Магия земли, всосав в третий и шестой лучи эту субстанцию, отфильтровала ее, придала требуемый образ и, через тринадцатый луч с руной «Сун» накапала веселой струйкой в уже пустой котелок чистейшего зеленого гномояда.

Следующие день с ночью Гарут предавался вульгарному распитию наикрепчайшего самогона, отведав который, самый крепкий гном будет изрыгать пламя, подобно дракону, серый тролль побледнеет и побежит заливать выпитое водой из ближайшего болота, а любой демон наверняка придумает проклятие пострашнее для тех, кто еще раз осмелится приготовить этот адский напиток. Тем не менее, Гарут держался до последнего. Также он смог припомнить, что этот гомлин, озверев от голода, кинулся на него как только погас костер, но некромант ловко поймал его на болевой прием и шкваркнул об дерево… вот, кстати, оно и лежит. Гомлин же, воя от боли, которой их племя вообще-то никогда не испытывало, системой взрыкиваний и урчаний поведал пьяному в зюзю магу о том, что в лесу кончается пища, люди попадаются только в доспехах или с копьями, олени вымерли, зайцы убегают, а медведи уже давно сдали свои позиции, так что малины в Гомлиной пяди хоть уешься, но гомлины ее не едят, а топчут, после чего валяются в получившемся месиве. Месиво легко впитывается в гомлинскую шкуру, вступая в реакцию с потом, после чего неделю бродит, источая пьяный дух, который неслабо бьет самим гомлинам по мозгам. Так они и ходят, словно деревом прибитые, пока дожди не смоют малиновый жмых, оставляя чистого, но голодного гомлина, мучавшегося жестким похмельем.

Влив в несчастное животное остатки гномояда, Гарут решил не заморачиваться и завести себе ручного гомлина прямо сейчас. И вновь, сказано — сделано. Разведя костер по новой и добыв из него горящую головню, маг начал чертить на шкуре гомлина какие-то руны, как оказалось позже, образующие обряд «малого подчинения». Чудище не возражало, а только слегка покачивалось, сидя на плаще некроманта и нарыкивая себе под нос какую-то песенку. Во исполнение этого привязывающего заклятья, то есть пункта «заботиться о хозяине, не нанося ему вреда, а то вона какая здоровая орясина, как бы чего мне не поломал», гомлин и отрезвлял мага доступным ему способом, не испытывая никаких противоречий. Даже гномояд не оказал никаких фатальных воздействий, разве что спал гомлин не два часа, как обычно, а все два с четвертью.

— Вот тебе, бабушка, и ярмарка с бубликами, — вздохнул Гарут. — Ладно, все могло быть хуже… Слышь, скотина, пойдем на охоту, мяса добудем. На покушать и меня пробило… И надо тебя как-нибудь обозвать, ну там, Корын, что ли…

— Рын, — согласился гомлин, вставая и изображая готовность подчиняться, чуть ли не отдавая воинскую честь.

— Пусть будет Рын… Так, это что еще такое? Ты идешь за мной, а не впереди! Не нужны мне раздавленные олени…

Сонного пленника мы в четыре руки сгрузили на землю, подстелив под него чью-то куртку — отоспится и пусть себе идет. Читак легко разломал клетку и забросил все лишнее в кусты, оставив некое подобие телеги. Смирный коняга при этом флегматично жевал листья придорожных кустиков, безропотно восприняв смену хозяев. Устроившись на козлах, мой новый знакомец приглашающе похлопал рядом с собой, чем я не преминул воспользоваться.

За что я люблю этот край, так это за дороги. Древние маги проредили леса заклинанием, название которого терялось в веках, то ли «Керосинус», то ли «Вхерачинус». В итоге, по всем густым и протяженным лесам протянулись плотно укатанные дороги, на которых ничего не росло, которые были слабо подвержены размоканию даже в сезон дождей. Гномы внесли свою лепту, покрыв наиболее важные тракты и торговые пути плотно подогнанными камнями, обожженными в горне. Кажется, выражение «на века» должно выглядеть как эти дороги.

Читак болтал без умолку, пересказывая самые сомнительные сплетни, обходя тему своей профессии, но я и не настаивал. Мало ли какие профессии есть на свете, все они угодны Венцу, у всех свои особенности. Пару раз охотник за головами бросал взгляды на мой кинжал, но пристально не приглядывался. Драчливый дикий монах для него был одной из многих диковинок, встречающихся на свете. С моей же стороны, никаких поползновений в сторону его приверженности к религии не было — Создатель не одобряет тех, кого уговорили в веру, уподобляя их скудоумному скоту, что пришел ведомый стадом и пастухом, чей разум недалеко от этого скота ушел, отупев от монотонной и непыльной работы. Венцу угодны лишь те, кто пришел к нему со всей открытой душой. И той душой напоят они Его после смерти…

Вот Грешный, сам уже начинаю говорить как Гарут!..

— …и жила в этом селе девица, красоты небесной, хоть статуи с нее лепи, — продолжал Читак тем временем уже неизвестно какую по счету историю. — А я жил в соседнем, но узнал о ней только на ярмарке, в Грани. Поглазел, помечтал, да забыл. А сходил рыбу поудить, увидел на соседнем берегу, как она белье стирает. Да стирает, знаешь, словно кружева на перине расправляет. Ну, те, что богачи стелят… Покрывала, во! Взбрыкнуло сердце высоко, да там и осталось, затрепетало, спать не могу, наутро к батьке — засылай, мол, сватов! Откуда ж ему знать, что между нами не обговорено ничего, даже не знает она обо мне. Жениха, правда, у ней и не было отродясь, но вокруг нее и так ухажеров вилось как мошкары… И вот, стоим мы, такие красивые, мои родичи все, впереди я в лучшей своей рубахе, а напротив — она с подружками хабалистыми, да мамка ее с полотенцем. Сказали мы им все, что в таких случаях положено, мол, ваш цветок, наш садовник, позвольте до конца дней быть ей опорой, вместе состариться, ну и так далее. Подружки на смех подняли, говорят, от садовника удобрениями прет, пусть по ветру стоит… Сама же зазноба только губы кривила, низковато я ползаю, мол, у ней почище были сваты. Мамка нас полотенцем тем со двора и погнала. Тогда я ударил оземь кулаком, аж кости в пальцах треснули, и сказал ей, в глаза глядя — Карай ю-тур!