Дэн Симмонс - Троя

Не удостоив нелепое сборище вниманием, сын Лаэрта невозмутимо шагает к окошку хирургического кабинета. И маленький европеец вновь прикидывает про себя, что же может подумать могучий бородач, увидав серебристого паука на долгих ножках и двух техвеков, склонившихся над мужчиной, с которым Одиссей не единожды встречался и разговаривал за последние девять месяцев, увидав его кровь, разверстую грудь и торчащие из тела ребра, словно в мясницкой лавке? «Уж не померещится ли ему, будто Ретроград Синопессен поедает свою жертву?»

Не отрывая глаз от операции, Лаэртид обращается к Манмуту на древнегреческом языке:

— Зачем твои друзья прикончили сына Дуэйна?

— Это не так. Хокенберри внезапно возник здесь, на судне… Помнишь, как он использовал божественные способности, чтобы мгновенно переноситься с места на место?

— Помню, — ворчит Одиссей. — Я видел, он отправил Ахиллеса в Илион, исчезнув и появившись опять, словно самый настоящий обитатель Олимпа. Только я никогда не верил, что Хокенберри бог или полубог.

— Он и не заявлял этого, — говорит европеец. — Похоже, сын Дуэйна получил удар кинжалом, однако успел квитироваться… перенестись, как это делают бессмертные… к нам за помощью. Серебряный моравек и два его помощника, которых ты лицезришь перед собой, пытаются спасти ему жизнь.

Серые очи Лаэртида взирают на Манмута сверху вниз.

— Спасти ему жизнь, маленькая машинка? Он же скончался, это видно с первого взгляда. Паук вынимает его сердце.

Моравек поворачивается посмотреть. Одиссей совершенно прав.

Не желая отвлекать Синопессена, европеец обращается к Астигу-Че по коммуникационной линии:

— Он умер? Необратимо умер?

Первичный интегратор отвечает, не поднимая головы, склоненной над хирургическим столом:

— Нет, Синопессен заморозил активность мозга буквально через минуту после того, как остановились жизненные функции больного, и полагает, что успел избежать невозместимых потерь. Кстати, он как раз говорит со мной. По его суждению, в обычном случае достаточно было бы ввести в кровь несколько миллионов наноцитов для восстановления поврежденной аорты и сердечной мышцы, потом запустить еще молекулярные машинки, чтобы восполнить кровяной запас и укрепить иммунную систему. Но интегратор Синопессен обнаружил, что схолиасту Хокенберри это не поможет.

— Почему? — подает голос каллистянин Чо Ли.

— Его клетки помечены.

— Помечены? — повторяет Манмут.

Он никогда не интересовался ни биологией, ни генетикой людей или моравеков, хотя довольно долго изучал биологию кракенов, ламинарий и прочих обитателей океана Европы, глубины которого бороздил на подлодке стандартное столетие с лишним.

— Иными словами, подписаны, защищены авторским правом от подделок и любых изменений, — поясняет Астиг-Че по общей линии. Сейчас его слушают все, кто находится на корабле, за исключением Одиссея и Хокенберри. — Схолиаст не был рожден, его… воссоздали. Ретроинженерия на основе пусковых ДНК и РНК. Тело не примет никаких пересаженных органов, а главное — отвергнет новые наноциты, потому что и так под завязку наполнено самыми передовыми продуктами нанотехнологии.

— Что за технология? — спрашивает покрытый углепластовым панцирем ганимедянин Сума Четвертый. — Как она действует?

— Пока неизвестно . — Последнюю фразу произносит сам Синопессен; между тем его тонкие пальцы проворно работают лазерным скальпелем, накладывают швы и что-то разрезают микроскопическими ножницами, а в одной из рук по-прежнему покоится человеческое сердце. — Эти наномемы и микроциты намного изощреннее и сложнее всего, что было придумано моравеками. Клетки вкупе с субклеточной структурой не только игнорируют наши запросы, но и блокируют любое вмешательство извне.

— И все-таки он будет жить? — уточняет Чо Ли.

— Думаю, что да , — подтверждает Ретроград Синопессен. — Вот восполню запасы крови, восстановлю поврежденные клетки, заштопаю раны, вновь запущу нейронную активность, инициирую стимул поля Грвского, дабы ускорить выздоровление, и схолиаст Хокенберри поднимется на ноги.

Манмут оборачивается, чтобы сообщить утешительный прогноз Лаэртиду, однако ахейца уже и след простыл.

Второй день полета.

Одиссей расхаживает повсюду, взбирается по ступеням, избегая пользоваться подъемниками, обшаривает каюты и даже не смотрит на творения хитроумного Гефеста — так называемых моравеков, — отчаянно ища выход из этого преддверия Аида, сверкающего металлом коридоров.

— О Зевс, — шепчет он в тишине пустого и длинного помещения, нарушаемой лишь гудением непонятных ящиков, шепотком вентиляторов и бульканьем в трубах, — великодержавный отец и смертных и вечных богов повелитель, коего промыслу я не покорился и на кого безрассудно дерзнул ополчиться, о ты, со звездных высот секущий землю громогласными перунами, ниспославший однажды пресветлую дщерь Афину, дабы облагодетельствовать меня ее милостью и покровительством, отец, я молю ниспослать знамение. Вызволи меня из этого железного Аида призраков, теней и бессильной злобы, куда я до срока низвергнут. Одной лишь чести прошу: позволь найти свою гибель на бранном поле, о Зевс, о правитель, держащий и твердую землю, и пространное море! Внемли же последней молитве, и я стану преданно служить тебе до последнего вздоха.

Ни ответа, ни даже смутного эха.

Одиссей, сын Лаэрта, отец Телемаха, любезный супруг Пенелопы, любимец Афины, сжимает кулаки и скрежещет зубами от ярости, продолжая мерить шагами сверкающие туннели в лабиринтах Аида.

Железные игрушки рассказывали, будто бы он угодил на борт небесного судна, бороздящего черное море космоса , но это ложь. Говорили, будто забрали Одиссея с поля битвы в день, когда пропала Дыра, потому что, дескать, желали помочь ему отыскать путь домой, к супруге и сыну, однако и это ложь. Уверяли, будто способны мыслить, как люди, будто бы даже имеют сердца и души… Грязная ложь.

Это всего лишь огромная гробница из металла, вертикальный лабиринт без окон. Тут и там Лаэртид находит проницаемые для глаза двери, за ними прячутся новые помещения, но ни единого отверстия, сквозь которое он увидел бы волны пресловутого океана. Разве что несколько прозрачных пузырей показывают неизменно черное небо с привычными взгляду созвездиями. Порой эти огненные светочи так вертятся и кувыркаются, точно невольный пассажир опился сладкого вина. Когда никого из машинок нет поблизости, Одиссей колотит по стенам и окнам, терзая до крови свои массивные, закаленные в боях кулаки, но не оставляет следов ни на железе, ни на стекле. Ничто не ломается. Ничто не открывается по его воле.