Дэн Симмонс - Троя

Часть комнат легко доступны сыну Лаэрта, многие заперты, а некоторые — например, так называемый мостик, показанный ему в первый же день заточения в этом Аиде прямых углов, — охраняются черными шипастыми игрушками по кличке роквеки, или солдаты Пояса. Несколько месяцев эти создания помогали защищать Илион и ахейский лагерь от божественного возмездия, и греку доподлинно известно: чести у них нет. Это просто машины, которые используют другие машины, сражаясь против таких же машин. Беда в том, что каждая из них гораздо крупней Одиссея и вдобавок увешана странным оружием, не считая выдвижных лезвий и непробиваемых панцирей, тогда как пленника начисто лишили всего, даже доспехов. Что ж, если больше ничто не поможет, придется напасть на одного из черных вояк, но это крайнее средство. Владеть оружием — мастерство, коему следует учиться и в коем следует упражняться, как и в любом искусстве: эту истину Одиссей, сын Лаэрта, усвоил еще в раннем детстве. К сожалению, он понятия не имеет, как управляться с этими тяжелыми, незаостренными, тупоносыми штуками, даже если вырвать их из черных лап роквеков.

Спустившись в помещение, где громко ревут машины и ездят вверх-вниз огромные цилиндры, ахеец беседует с чудищем, похожим на гигантского металлического краба. Что-то подсказывает ему, что тварь слепа, однако (опять-таки если слушать внутренний голос) прекрасно находит дорогу без помощи глаз. Герой встречал на своем веку немало храбрых мужей, утративших зрение, и посещал немало гадателей или оракулов, наделенных взамен даром предвидения.

— Я желаю обратно, воевать под стенами Трои, — заявляет он. — Чудовище, сейчас же верни меня туда.

Краб разражается рокотом. Он изъясняется на языке собеседника — ну, то есть цивилизованных людей, — но так отвратительно, что речь его напоминает яростный грохот прибоя о каменистый берег.

— Впереди… у меня… у нас… долгое странствие… о благородный… Одиссей, достопочтенный сын Лаэрта. Когда оно скончается… порешится… окончится… мы надеемся отвернуть… возвратить тебя… к Пенелопе и Телемаху.

«Да как она посмела, эта одушевленная груда железа, коснуться имен моей жены и ребенка своим невидимым языком?» — закипает мужчина. Будь у него хоть самый завалящий меч, хоть самая простая дубина — Одиссей разбил бы ненавистную тварь на кусочки, раскроил бы ей панцирь и вырвал сей поганый орган голыми руками.

Покинув чудовище, сын Лаэрта идет на поиски прозрачного пузыря, откуда он мог бы взглянуть на звезды.

В этот раз они неподвижны. И не мерцают. Покрытые ссадинами ладони героя ложатся на холодное стекло.

— Богиня Афина… пою твою преславную силу и ясные очи, Паллада Афина, необорная, мудрая дева… услышь мой глас.

Бессмертная Тритогения… непорочная защитница града, могучая и грозная в битвах; славная рожденьем из ужасной главы громовержца… облаченная в ратный доспех… Златая! Блистательная! Внемли молитве.

О чудная небожительница… добычелюбивая… потрясающая длиннотенною пикой… сошедшая в мир, словно буря, с божественной маковки эгидоносного родителя Зевса… когда и небеса трепетали, объятые страхом… и колебались, покорные силе Лазурноокой… К тебе взываю.

О дщерь Эгиоха, Третьерожденная, грозная Паллада, отрада наших сердец… воплощенная мудрость, покрытая неувядаемой славой… радуйся! Прошу, исполни мое желание.

Одиссей размыкает веки. Лишь немигающие звезды да собственное отражение в окне являются его серым глазам.

Третий день полета.

Сторонний наблюдатель — скажем, некто, наблюдающий за кораблем в очень мощный оптический телескоп с орбитального земного кольца, — увидел бы в «Королеве Мэб» удивительный копейный наконечник, составленный из опутанных решетками сфер, овалов, резервуаров, ярко раскрашенных прямоугольников, многораструбовых реактивных двигателей, соединенных по четыре, и массы черных углепластовых шестиугольников, собранных вокруг сердцевины из цилиндрических жилых отсеков, которые, в свой черед, балансируют на вершине колонны из все более ослепительных атомных вспышек.

Манмут отправляется в лазарет навестить Хокенберри. Мужчина довольно быстро выздоравливает, отчасти благодаря процессу нейростимуляции заполнившему послеоперационную палату на десять коек запахом грозы. Маленький моравек несет цветы из обширной оранжереи судна: судя по сведениям, выуженным из банков его памяти, так полагалось еще перед Рубиконом, в двадцать первом столетии, откуда явился этот человек — или хотя бы его ДНК. На самом же деле при виде букета Хокенберри разражается смехом и признается, что никогда еще не получал на своей памяти подобных знаков внимания. Впрочем, память — вещь ненадежная, тут же уточняет больной, особенно если она касается прошлой жизни на Земле — его настоящей Земле, планете университетского схолиаста, а не служителя своенравной Музы.

— Это большая удача, что ты квитировался на «Королеву Мэб», — говорит Манмут. — Кому еще хватило бы анатомических познаний и хирургических навыков, чтобы тебя исцелить?

— Только паукообразному моравеку, который, по счастью, увлекался медициной, — согласно подхватывает Хокенберри. — Мог ли я знать, когда был представлен Ретрограду Синопессену, что через каких-то двадцать четыре часа он спасет меня от смерти? Чего не случается!

Европеец не находится, что ответить. Примерно спустя минуту он произносит:

— Я слышал, вы уже толковали с Астигом-Че по поводу всего произошедшего. Не будешь против обсудить это еще раз?

— Да нет, конечно.

— Это правда, что тебя зарезала Елена?

— Правда.

— И что единственной причиной было ее нежелание, чтобы супруг Менелай когда-нибудь прознал о ее предательстве после того, как ты квант-телепортировал его обратно в ахейскую ставку?

— Думаю, да.

Хотя Манмут и не большой знаток выражений человеческих лиц, даже он ощущает печаль собеседника.

— Но ты говорил Астигу-Че, будто вы с Еленой были близки… были когда-то любовниками.

— Ну да.

— Тогда прошу простить мое невежество в подобных вопросах, доктор Хокенберри, однако, на мой непросвещенный взгляд, Елена Троянская — весьма испорченная дама.

Несмотря на кислый вид, схолиаст улыбается и пожимает плечами.

— Она всего лишь плод своей эпохи, Манмут. Нам не понять, в какое жестокое время и в каких условиях закалялась ее душа. Еще преподавая в университете, я всегда обращал внимание студентов на то, что любые попытки гуманизировать историю, рассказанную Гомером, как-то подогнать под рамки современной щепетильности, обречены на крах. Эти герои… эти люди … хотя и до мозга костей человечные, застали самое начало нашей так называемой цивилизации, до зарождения современных гуманистических ценностей оставались тысячелетия. С этой точки зрения, нам так же трудно постичь действия и побуждения Елены, как, например, почти абсолютное отсутствие милости в душе Ахиллеса или беспредельное вероломство Одиссея.