Генри Олди - Книга магов (антология)

— Проголодался?

— Ничуть, — возразил я, удивляясь правдивости слова.

— Знаешь, я ничего не нашел, — с усилием в голосе сообщил он. — Такой славный лес, и ни души…

— Но я правда не голоден!

Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.

— Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, — сказал он. — Если ты отдохнул хоть немного…

Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща; быстро темнело; его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.

— Как дела, сынок? — спросил он все еще виноватым голосом.

— Пойдем. — Я махнул рукой, указывая направление; в сущности, нам было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и пяти шагов, как мягкое, коротко оборвавшееся движение заставило нас оглянуться — похожанин, мирно соседствовавший с нами под деревом, лежал, неудобно запрокинув голову; холодные розги Серого ливня хлестали его открывшееся лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.

— Человек умер, — сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не знали даже: тот человек — мужчина или женщина, а всякое возвращение, всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.

Итак, мы снова были в пути, неизвестно от чего спасаясь, неизвестно какую награду надеясь получить впереди; и так мы снова шли по этой земле, истязаемой Серым ливнем; и уже была ночь, и мы очень скоро отбились от нашего замечательного леса; я безутешно жалел об этом, но молчал, и только сейчас я в полной мере начинаю сознавать всю тщетность моих сожалений тогда и ту предательскую видимость, которая их возбуждала, — ведь если бы мы в тот день остались на опушке леса… я спрашиваю: кто скажет, что было бы лучше в тот день? — и нет никого, кто бы дал мне ответ… и так мы скоро потеряли свой лес, а Серый ливень косил и косил нам навстречу, и отец то и дело придерживал меня за плечо; я двигал ногами, как заведенный, стараясь не оскользнуться; я ничего не видел перед собой и знал, что впереди ничего-то и нет, кроме черного ночного вещества, нанизанного на длинные спицы ливня, и отец сам изменял направление похода, проводя меня мимо закраин кипящих под ливнем болот и озер, и единственное, что нам было очень необходимо тогда, — это поскорей, буквально ощупью отыскать хоть какую-никакую возвышенность; и меня уже настигла минута отчаянья, как вдруг отец остановился и я услышал его охрипший до неузнаваемости голос.

— Постой, сынок…

Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом…

— Это дом, — сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом…

— Это дом, запомни, — сказал он, и я запомнил слово…

— Господи, ведь это — дом… — сказал он, и мы прикоснулись к промокшей, сложенной из толстых деревянных обрезков стене. — Господи, где-то будет дверь, и мы войдем…

— И мы войдем… — повторил я, скользя ладонями по гладким неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, — вот стена — это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем…

И мы вошли.

Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами Серого ливня, а было тут же, при нас — оно стелилось расчетливо ровной поклажей половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую ранее упругость; оно легко открылось одной дверью, второй, и третьей, и тем, что было за каждой из них; замыкалось стенами комнат — сухими, в надежном соединении составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было очерчено застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом манило выше, где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно не было Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как объяснить все это…

— Снимай плащ, — сказал отец.

— Это ты сделал светло?

— Это свечи, сынок.

— Свечи… Но это ты сделал так, чтобы они горели?

Он кивнул как-то странно, будто лишь для того, чтобы я не удивился.

— А как тебе удалось это?

— Я потом покажу…

— Покажи сейчас!

— Сейчас надо спать, сынок.

Впервые я спал без плаща; мне снился Дом, и он уже не казался порождением невероятного фокуса, а было так, словно я знал о Доме всегда, и просто мы с отцом однажды вышли погулять, а начался дождь, мы заблудились и долго не могли вернуться, но не могли мы и вовсе потеряться в лабиринтах Серого ливня, рано или поздно — мы все равно вошли бы в эту дверь, и вот мы здесь; нет, порождением странного фокуса Дом никогда и не был, но этому фокусу принадлежали Серый ливень, больная, потопающая земля и человек, умерший в тот день в двух шагах от меня; снилось, что и остальные похожане бредут в поисках Дома, и они находят его, потому что его нельзя не найти, раз уж он существует в глухих закоулках Серого ливня; и среди ночи я просыпался от смутного беспокойства — но мы по-прежнему были в Доме, лежали, вытянувшись перед камином, и нам было тепло, и отец улыбался во сне, и ничего другого уже давным-давно не хотелось…

Утром я долго рассматривал отца, а он взял меня за руку и повел в одну из комнат.

— Это зеркало, — сказал он, и я захохотал, увидев себя. Потом он повел меня в комнату, где на столе было много

хлеба и зелени; впервые после еды я ощутил жажду.

— Это вино, — сказал отец. — Много не пей…

— Почему свечи не горят? — спросил я.

— Сейчас это не нужно, зачем тебе?

— А хорошо, когда они горят, правда?

Отец улыбнулся, и мне было весело и светло — даже при потухших свечах; мы бродили по Дому, и я не умел сосчитать всех комнат, сколько их было здесь; мы прикасались к различным вещам, и отец рассказывал о них, и тогда же я спросил, где моя мать.

— Я потерял ее, — ответил он и отвернулся к окну.

— Она умерла?

— Я потерял ее… это часто бывает, она потеряла меня, а я потерял ее…

— Но ты всегда придерживал меня за плечо, и я не потерялся.

— Все время держать человека за плечо невозможно. А Серый ливень способен разорвать самые крепкие объятия…

— Теперь мы были бы втроем… — сказал я.

— Да, сынок.

Мне стало грустно, подумалось почему-то о дыре, которую вчера мы обнаружили в потолке над входной дверью; капель мелко отстукивала по полу, напоминая обо всем, что оставалось за окнами Дома.

— Если здесь прикрыть чем-нибудь, вода перестанет литься, — предложил я.

— Не надо ничего прикрывать, само собой затянется…

Тогда я решил, что отец шутит, — вспомнив мою мать, он здорово затосковал и сейчас старался вернуть настроение; а он оказался прав — через несколько дней дыра в потолке исчезла, и это обстоятельство почему-то не удивило меня; дыра затянулась сама собой, и сами собой загорались по вечерам свечи; они горели, не сгорая, как и поленья в камине; и на столе в небольшой соседней комнатушке не убывало хлеба и зелени…