Генри Олди - Книга магов (антология)

— Откуда ты все знаешь?

— Что, сынок?

— Ну, про лестницу, про зеркало, про Дом…

— Теперь и ты знаешь об этом, верно?

А Серый ливень бесновался за окнами, но ему было не достать нас, и я был уверен в том, что иного счастья не дано человеку…

В последние дни отец не отходил от окна, словно готовился встретить кого-то; вероятно, что в нем сработало предчувствие, но меня это не коснулось до самой роковой минуты — для себя я решил, что он ожидает мать; именно ее, ведь в этом доме нет ничего невозможного, нужно только дождаться; но когда я не вытерпел сомнений и тоже стал у окна, отец лишь пожал плечами.

— Вряд ли это будет она, сынок… но кто-то же должен присоединиться к нам! — Он говорил так, точно разгадывал мой первый сон о Доме: множество похожая, они бредут, кутаясь в серебристые плащи, и вдруг промелькнет вдалеке огонек, раз и другой, и его заметят… и этот «кто-то» пришел к нам очень скоро, и сейчас я говорю: будь он проклят! — и слезы наворачиваются на глаза, и я чувствую приступ такой же отчаянной беспомощности, какая охватила меня в тот вечер; мы успели поужинать — да, мы еще успели поужинать вместе, и вместе же вернулись в комнату, где был камин; и там увидели человека в серебристом плаще.

Капюшон был отброшен на спину; волосы на голове слиплись и мешали ему смотреть; он стоял, широко расставив ноги, а с плаща его струился на пол крошечный Серый ливень.

— Приветствую тебя, человек, — сказал отец.

— Это твое? — просипел гость; и я увидел, как отец изменился в лице.

— Это Дом, — сказал он.

— Это твое… — с болезненным выдохом повторил похожанин.

— Это Дом, — сказал отец. — Если захочешь…

В это время полы серебристого плаща чуть раздвинулись, похожанин медленно приподымал руки; мне и сейчас страшно вспомнить, как судорожно шевелились пальцы его рук — словно захватывали что-то, захватывали навсегда…

— Это твое… — твердил похожанин; невидяще он продолжал наблюдать за отцом; и тогда отец повернулся ко мне.

— Вот что, сынок… всякое бывает. Где мой плащ?

— Зачем тебе плащ? — спросил я.

— Где мой плащ?! — неожиданно отец закричал; до этой минуты ничего подобного я от него не слышал.

Наших плащей нигде не было.

— Это твое… твое… — сипел похожанин, все яростней цепляясь руками за воздух.

— Ладно, — сказал мне отец. — Я так, ты подожди… я скоро вернусь.

И оба они из Дома вошли в Серый ливень; и ни один из них не вернулся…

…Отец ничего не говорил о том, что мне делать, если я когда-нибудь останусь без него; я ждал столько дней и ночей, сколько их вынесло мое ожидание; я ждал отца и мать; и ждал кого-то другого, и теперь я должен уйти.

Я открою дверь и уйду без оглядки; и Дом исчезнет, растворится в потоках Серого ливня.

Я слушаю мирный скрип его половиц, пытаюсь угадать предназначение многих вещей в Доме и не знаю даже, как они называются; отец не успел рассказать всего, а я не успел спросить — когда бывает семицветная дуга в полнеба? какой величины тот огненный шар, от которого свет и тепло во всем мире? и есть ли он еще, не угас ли на дне Серого ливня? и можно ли самому выстроить Дом и наполнить его чудесами? — надеясь, что потом мне скажут и я узнаю — когда найду в пути человека…

Я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.

Вот только вспомню еще раз, еще разочек — и еще погуляю по его комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один-единственный раз…

Не могу сказать, что ранее я никогда не слыхал об этом монастыре. Во всяком случае, название тихо дремало у меня где-то на задворках памяти. Но я точно знал, что прежде никогда не видел этих стен, хотя исходил Картахену вдоль и поперек еще в юношеском возрасте. Моя профессия обязывает знать все. Тем более — город. Но все же я с удивлением отметил, что нахожусь здесь впервые.

Дальнее предместье, сущая глушь. Косая лощина меж двух холмов — кому пришло в голову строить монастырь в лощине? Обычно подобные постройки возводятся на вершинах холмов, на пригорках. На возвышениях, одним словом. Еще тогда я подумал, что это необычный монастырь. Он был отделен от города большим, похожим на гигантский лишай пустырем. Пыльные куры рылись в кучах мусора, на кур охотились жирные черные крысы. На крыс — худые бродячие коты. На котов — стаи облезлых псов, злющих и трусливых одновременно.

Я не удивлюсь, если местные жители скажут мне, что у них пропадают младенцы из хижин. По-моему, это не просто псы. Не просто бродячие собаки. Это — гнусные твари, отпрыски отвратительных волко-собачьих свадеб. Они не сторонятся людей, как настоящие волки. И страшны в стае, как бывают страшны только обладатели серых шкур и ненасытных глоток.

Я машинально потрогал перевязь с метательными ножами под легким летним плащом. От стаи, пожалуй, в одиночку не отбиться. Может быть, вот она — разгадка? И монастырь тут, собственно, ни при чем. Стая. Их просто растерзала местная стая. Позабыв ненадолго о страхе перед человеком.

Я вздохнул и, решительно взбивая сапогами пыль, двинулся к стенам по извилистой тропинке, что вилась меж мусорных куч. Туда, где виднелись массивные монастырские ворота.

Чем ближе я подходил, тем тягостнее становилось на душе. Хотя особых причин тому я не усмотрел — возможно, на меня действовал дух запустения, отпечаток которого с приближением к монастырю чувствовался все сильнее. А может, повлияла мрачная архитектура строения. Замшелые головы числом семь возносились в праздничную высь, но не становились от близости к ней менее угрюмыми. Наоборот, небо над монастырем начинало казаться угрюмым, несмотря на яркость и голубизну. Башни, увенчанные круглыми шапками с алонсовскими крестами на куполах, все были разного размера. И еще создавалось впечатление, что они строились в разное время, потому что камень, из которого они были сложены, имел разные оттенки. Башни повыше, с широким основанием — потемнее, а которые поскромнее — светлые, словно время еще не успело оставить на них темную накипь промелькнувших лет. На самой высокой голове, под самым куполом, виднелись выложенные из несколько более светлого камня слова: Эстебан Бланкес. На второй по высоте — Карлос Диего Лараззабал. На остальных тоже все еще можно было разобрать чьи-то имена, имена, неподвластные времени. Интересно — что это были за люди? Лавируя в море мусора, я вплотную приблизился к воротам. Они были массивны и ветхи, как рукописные экземпляры Завета. Только поразительная стойкость римской лиственницы к гниению позволила им дожить до сегодняшнего дня — дерево оказалось долговечнее железа. Петли и запоры проржавели и искрошились, а ворота остались относительно целыми, хотя на внешней стороне створок рыжели ископаемые разводы поколений и поколений южного лишайника.