Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя

— Чудной бедняга педик, — говорили они, нежными пальцами забирая у него оружие. — Вареный хорош будет, — кивали они, ощупывая мягкие суставы, когда его раздевали. Они также взяли форму капитана Лузли и юного Оксенфорда, приговаривая: — Очень даже пригодится для армии. Очень даже кстати. — Глядя, как эти двое трясутся в нижнем белье, сказали: — Ну, жалко. Кто знает, где взять оберточную бумагу, грудь им прикрыть? — Никто не знал. — Мы с вами хорошо обошлись, — сказали они наконец, — вон из-за той, что сидит позади, ясно? Игра по-честному. — И проводили их, помахав руками. Сержант Имидж громко протестовал против предательства, дергаясь в хватке сильных мясников.

Возможно, люди из Молвида, отобрав форму, спасли им жизнь, но капитан Лузли был слишком глуп, чтобы это понять. Что касается Беатрис-Джоанны, единственной ее заботой оставались малыши. Она боялась городов и деревень с кострами и с лицами, от души евшими мясо, с лицами, дружелюбно улыбавшимися при виде ее спящей парочки. Улыбки и слова восхищения казались ей двусмысленными: вместо агуканья вскоре вполне могли зачмокать губы. Какая бы официальная судьба ни поджидала ее в столице, разумеется, до текнофагии ведь она не опустится? Тревожась за малышей, Беатрис-Джоанна забыла о голоде, но недоедание громко отзывалось на качестве и количестве молока. Время от времени ее невольно тянуло к жареным или вареным запахам, когда они быстро ехали через какой-нибудь город; а когда фургон останавливала хватка мясистых рук и любопытные взоры рассматривали пару в нижнем белье, ее с близнецами на груди, чувствовала тошноту при мысли о том, что там жарилось и кипело. Но почему? Первичным было чувство, чувство не протестовало, это в дело вступал великий извечный предатель — мысль.

— Вещи, похоже, почти возвращаются к норме, видите ли, — сказал капитан Лузли, когда наконец выбрались на брайтонскую дорогу. — Впрочем, слишком много разбитых окон, и взгляните вон на то искореженное железо на дороге, видите ли. Перевернутые транспортные средства. Варварство, варварство. Военное положение. Бедный сержант Имидж. Нам надо бы, видите ли, выяснить имена ответственных за это. Тогда их можно было бы суммарно наказать.

— Бросьте эти распроклятые слюнявые речи, — сказал юный Оксенфорд. — Меня от вас иногда прямо тошнит, будь я проклят.

— Оксенфорд! — воскликнул шокированный капитан Лузли. — По-моему, вы не совсем понимаете, что говорите. Одно то, что мы без формы, видите ли, не оправдание для забвения об уважении к… к…

— Ох, заткнитесь. Все кончено. Есть у вас, черт возьми, хоть немножечко здравого смысла, чтоб это понять? Как вы, черт возьми, доберетесь туда, куда надо, просто не представляю, черт побери. — Они уже въезжали в Хейвордс-Хит. — Вернемся, раздобуду какую-нибудь одежду и первым же делом вступлю в эту чертову армию. А с этим со всем я покончил, так как с этим со всем покончено в любом случае. — Они уже выезжали из Хейвордс-Хит.

— Со всем этим не кончено, видите ли, — сказал капитан Лузли. — Всегда должна быть некая организация с целью сдерживания прироста населения либо силой, видите ли, либо с помощью пропаганды. Я прощаю вас, Оксенфорд, — великодушно добавил он. — Вы, вероятно, разнервничались из-за судьбы сержанта Имиджа, как, признаюсь, и я разнервничался, видите ли, слегка. Только больше чтоб этого не было. Не забывайте, пожалуйста, о разнице нашего ранга.

— Ох, заткнитесь, — снова сказал Оксенфорд. — Я чертовски замерз и чертовски проголодался, и хочу, черт возьми, остановить машину, оставить вас в ней и пойти присоединиться вон к ним. — Он резко махнул головой в сторону компании вроде цыганской, которая мирно ела вокруг костра на обочине.

— Их возьмет армия, — спокойно сказал капитан Лузли. — Их возьмут, нечего опасаться.

— А-а-пчхи! — вдруг чихнул Оксенфорд. И снова: — А-а-а… пчхи. Проклятье, разрази его гром, я по-настоящему простудился. Лопни ваши глаза, Лузли. А-а-ах. Пчхи.

— Столичный Комиссар кое-что скажет по этому поводу, видите ли, — предупредил капитан Лузли. — Чистое, абсолютное нарушение субординации.

— По-моему, — саркастически сказал Оксенфорд, — целью этого упражнения было увольнение Столичного Комиссара. Я думал, такая была идея.

— Вот тут вы и сглупили, Оксенфорд. Будет другой Столичный Комиссар, — высокомерно сказал капитан Лузли. — Ему будет известно, что делать при нарушении субординации.

— А-а-апчхи, — продолжал юный Оксенфорд, и еще: — Чхи, — чуть не врезавшись в фонарный столб. — В любом случае это не вы будете, — грубо сказал он. — Это будете не вы, взявшийся за такое чертовское дело, факт. А я в любом случае сегодня же буду в армии. Или завтра. Вот где мужская жизнь. Ка-а-х-чхе-выпоспе-е-чхи-ли. Будь оно проклято, разрази его Дог. Там никто не гоняется за бедными беззащитными женщинами и детьми по нашему примеру.

— Я достаточно выслушал, видите ли, — сказал капитан Лузли. — Очень хорошо, Оксенфорд.

— А-а-а-р-р-х. Чтоб тебя разразило.

Вскоре въехали в Брайтон. Солнце весело сияло на море, на цветных платьях женщин и детей, на тусклых костюмах мужчин. Казалось, народу вокруг меньше; нельзя одновременно иметь пирог и его есть. Уже подъехали к величественным Правительственным офисам.

— Ну вот, — сказал капитан Лузли. — Езжайте прямо туда, Оксенфорд, где написано « Въезд ». Странно, не могу вспомнить, чтобы было написано « Въезд », видите ли, когда мы уезжали.

Оксенфорд хрипло рассмеялся.

— Бедный глупый чертов болван, — сказал он. — Не видите, откуда взялся « Въезд »? Не видите, слабоумный дурак?

Капитан Лузли вытаращил глаза на фасад.

— Ох, — сказал он. — О Боже.

Ибо огромная растянувшаяся надпись — « Министерство Бесплодия » — изменилась; последнее слово утратило отрицательное значение.

— Ха-ха, — продолжал юный Оксенфорд. — Ха-ха-ха. — А потом: — А-а-а-р-рпчхи! Проклятье, разрази его гром.

— И насколько возможно, — сказало телевизионное лицо достопочтенного Джорджа Окэма, Премьер-Министра, — стремиться к добропорядочной жизни при минимальном вмешательстве Государства.

Это было лицо воротилы-бизнесмена, — с жирными брылами, твердыми, по потворствующими страстям губами, с несговорчивыми глазами за шестиугольными очками. Оно было видно только временами из-за перебоев с трансляцией: сменялось быстрой рябью или дробилось на геометрические тропы и орнаменты; качалось, пошатывалось; самостоятельно расщеплялось на автономные гримасы; возносилось, уплывая с экрана, летело вдогонку за самим собой в бегущих друг за другом кадрах. Но твердый, спокойный, размеренный деловой голос не искажался. Говорил долго, хотя — в истинно августинской манере — мало что мог сказать. Впереди еще вполне возможны трудные времена, но, благодаря духу трезвого британского компромисса, пережившего в прошлом столько кризисов, страна несомненно победно придет к счастливым временам. Главное — доверие; мистер Окэм просил доверия. Он верит в британский народ; пусть народ верит в него. Изображение кивало самому себе до исчезновения в телевизионной темноте.